Вариации для темной струны - Ладислав Фукс

с ними разойдемся, — сказал Минек и показал на маленькую тропинку.

— Мы все равно пошли бы сюда, — усмехнулся Брахтл. — По той дороге, по какой идут они, мы пришли бы к ковру из цветов…

Чем дальше мы шли, тем веселее нам было, мы стали баловаться, даже Минек, который обычно бывает тихим. Мы прошли вдалеке от ковра из цветов — через газоны было видно, что он черный, перекопанный, кое-где покрыт хвоей.

— Обезьянка — свидетель, — сказал я, — только это чепуха. Я прислал бы письмо и еще что-нибудь и без нее. Апельсинчики, — прыснул я со смеху и ткнул Брахтла в бок, — были хороши.

— Апельсинчики были хороши, — взвыл Брахтл и погнался за мной, — свидетель — обезьянка, Минек и я. Если не пришлешь открытку, то обезьянка тебя сожрет, Михала уже не будет, — он схватил меня за шиворот и стал трясти мою голову так, что я охотно свалился бы на землю, если бы земля не была такая черная, — не будет Михала, Михалека.

— Какую-нибудь самую дешевую открытку за грош, — хохотал я, — за грош.

Недалеко от церкви святого Михаила мы попрощались с Минеком. Прежде чем повернуть за угол, он оглянулся и помахал нам рукой. Школьниц здесь уже не было видно.

— Их и след простыл, — заскулил я, — наверное, вышли за цветником или повернули к пруду. — Ты их не утопил? — боднул я головой Брахтла.

— Ах ты, баран! — крикнул он и бросился на меня, но я увернулся.

На перекрестке возле москательной лавки я оглянулся на тротуар.

— Чего эта мышь там вертится, — закричал он, притворяясь ужасно сердитым, — чего вынюхивает?

— Ищу спичечную коробку…

Он уже не догнал меня. Я чувствовал себя как на празднике. Сегодня был счастливый день, и жизнь была прекрасна.

Я не мог дождаться вечера, когда вернется отец и увидит мой табель. Он мог прийти и ночью, когда я засну, но я могу оставить табель на столе в столовой, прислонив его хотя бы к старому русскому подсвечнику, который мы обычно зажигаем возле бабушки в день ее рождения. Я мог бы в конце концов зажечь все свечи и оставить их зажженными, как на маскараде, чтобы, вернувшись ночью, отец увидел мой табель рядом с подсвечником. Мне даже показалось, что он и не ждет такого хорошего табеля, какой я получил. Что он ждет худшего и будет удивлен. Ага, это возможно, думал я. Перед ужином в столовой я сказал маме, что, если мы поедем, я попросил бы немного денег, чтобы мог купить открытки и что-нибудь на память.

— Я обещал Брахтлу и Минеку, но хотел бы привезти чего-нибудь и Катцу, Броновскому, Буке и еще другим. Тут уж ничего не поделаешь, — засмеялся я.

— Разумеется, — кивнула мать, но мне показалось, что она странно чем-то озабочена, — купишь что-нибудь хорошее, доставишь им радость. Нужно купить и Руженке, а Гини надо привезти что-нибудь из Праги. Но как только вы приедете, ты должен немедленно дать мне телеграмму — пошли с главного почтамта. Вы приедете рано утром, и почтовые отделения будут еще закрыты. Ты знаешь, где в Вене главный почтамт?

В это время послышался звук отпираемой двери — возвращался отец. Сегодня он опять явился раньше, чем обычно, — мне не пришлось оставлять табель на столе рядом с подсвечником, я мог лично отдать его. Отец прошел прямо в кабинет, но вскоре вышел в столовую, и у меня забилось сердце.

— У тебя в комнате на столе лежат апельсины, — сказал он, когда просмотрел табель, который я ему подал, и тут же вернул мне его обратно.

Я кусал пододеяльник — белый, жесткий и сухой, с ароматом цветов. Что со мной происходило, я не понимал, наверное, это и нельзя было понять, можно только почувствовать. Мне казалось, что это не имеет никакого смысла или это только сон.

После ужина пришла в столовую Руженка, чтобы убрать посуду, она сказала;

— Так я нашла бледно-голубой свитер. Нужно его для дороги выстирать в порошке, я купила пачку.

Потом заговорил отец.

— Я получил известие, что перед самой пасхой, — сообщил отец и при этом махнул рукой, будто говорил совсем о посторонних вещах, а не о том, что сам хорошо знает… Он сидел спиной к зеркалу, под которым стоял графин с водой, — перед самой пасхой в Вене произойдут изменения в правительстве и в армии. Из нашего путешествия, — взглянул он на меня, — ничего не выйдет. Говорю тебе заранее, чтобы потом ты не огорчался. Выброси это из головы и ешь апельсины… А этот топор, — обратился он к Руженке, — мне больше не нужен. Можете его спокойно отнести к Грону.

Я кусал пододеяльник, чем дальше, тем мягче и мокрее он становился, а потом от всего того, что я в себе едва ощущал, я отделался. Ничего не имело смысла, но все же какой-то смысл это начинало приобретать. Вдруг какой-то смысл это все же начинало приобретать и означать что-то ощутимое, вроде того, как на потолке двигаются тени, а потом из них рождается картина. Ожидание табеля, все мои обещания, драка с Фюрстом, дорога из школы, какое-то известие об изменении в правительстве и армии — и все это за пкакую-то половину дня… Последнее известие было смешным, но приобретало какой-то смысл. Вдруг я пришел в себя. Вдруг я опомнился. Вдруг во мне что-то шевельнулось. Я сбросил одеяло и улыбнулся. Я так спокойно улыбнулся, что сам испугался этого спокойствия. Но это было лишь мгновение, будто кто-то пальцем провел по струне. Изменения в правительстве и в армии, зазвучало во мне, в правительстве и в армии… такие изменения не могли случиться нигде на свете, только у нас. К таким изменениям у нас уже привыкли. Я встал с постели, с минуту постоял возле нее, постоял в своей новой светлой пижаме с бледными розовыми полосками и посмотрел на свои босые ноги, утопающие в ковре. Потом я взял эти его прекрасные апельсины, которые лежали на столе, подошел к окну, открыл окно и выбросил апельсины на улицу, как ненужный глупый мусор. Мусор, который мог бы привлечь только глупую, прибитую, ободранную муху или какого-нибудь Смоличка-малыша. Апельсины шлепнулись и раскатились по тротуару, по которому никто не шел, никого не было и на