MOBY. Саундтрек моей жизни - Моби

Полететь в Великобританию, питаться чем попало и отыграть три шоу за ночь – это внезапно показалось мне лучшим решением из всех, что я когда-либо принимал. Я закончил концерт полуголым и стоя на синтезаторе. Зрители аплодировали и свистели, а ведущий, который то ли мим, то ли бомж, кричал: «Моби Гоу! Нью-Йорк с нами!» Я вышел на парковку и разбудил водителя. Он направился в клуб за деньгами, а я убрал пропахшие по́том и рейверским дымом инструменты обратно в машину.

В полном безмолвии мы поехали на третий ночной концерт, где-то неподалеку от Бирмингема. Это шоу должно было стать самым крутым, потому что это был настоящий олдскульный рейв в чистом поле хрен знает где. Выступления на больших полях во многих милях вдали от любых населенных мест – это лучшая часть гастролей: едешь по проселочной дороге где-нибудь в Англии и вдруг слышишь издалека техно и видишь свет прожекторов, пробивающийся сквозь деревья; было в этом что-то волшебное и первобытное.

Я должен был выйти на сцену в пять утра, но в четыре тридцать мы потерялись где-то на окраине Бирмингема. Заблудиться в дороге – это тоже была неотъемлемая часть гастролей. Но на этот раз мы не просто свернули куда-то не туда – мы в буквальном смысле потерялись. Наша тридцатиминутная поездка из Ковентри к пригородам Бирмингема длилась уже часа полтора. Мы десять раз проехали мимо одного и того же перекрестка с круговым движением. Водитель смотрел на карту и чертыхался.

– А тут холма поблизости нет? – спросил я. – Может быть, заедем на холм и сверху увидим что-нибудь похожее на рейв?

Мы в одиннадцатый раз проехали перекресток и нашли холм рядом со старой деревней. На вершине я забрался на крышу машины и увидел рейвовое освещение где-то далеко на горизонте, за деревьями и полями.

Водитель понесся по узким проселочным дорогам в направлении прожекторов, которые мы увидели, и в конце концов вдалеке мы услышали техно. Подъехав поближе, мы увидели свет прожекторов над деревьями. И внезапно мы оказались на месте, окруженные десятью тысячами людей на поле теплой британской ночью. Мы нашли техно-сцену, где я должен был выступать. Рядом с ней стояла хаус-сцена, чуть дальше – джангл-сцена, а на пологом склоне холма располагалась чиллаут-палатка, где сидела куча народу под экстази, держа друг дружку за руки и с любовью разглядывая друг друга.

В пять пятнадцать утра мои инструменты поставили на сцену, и диджей прекратил играть. Я посмотрел на людское море из тысяч рейверов, и ведущий в регги-одежде представил меня:

– Крутое техно! Из Нью-Йорка! Моби Гоу!

Я отыграл двадцатипятиминутный техно-сет, начав с Rock the House. Зеленые лазеры блуждали среди десяти тысяч зрителей и касались высоких деревьев на краю поля. Солнце уже вставало, а небо постепенно превращалось из серого в розовое, а потом в светло-голубое.

Толпа передо мной дергалась в экстазе как обезьяны. Они поднимали руки в воздух, а потом, когда мой сет закончился и я стоял на своем мокром и, похоже, слегка сломанном синтезаторе, стали кричать от восторга – именно такими я всегда и представлял восторженные крики. Такие крики можно было услышать на футбольном матче или концерте Bon Jovi. Я сошел со сцены под светом рассветного солнца и мягким восточным ветром.

В шесть утра, когда я сидел в машине и ехал обратно в Лондон, гомофобия водителя уже не казалась такой гадкой, а отсутствие радио – таким отупляющим. У меня в ушах звенело от радостных, одобряющих криков десяти тысяч рейверов на рассветном поле.

Я стоял на краю сцены на рейве в центре Манхэттена, без рубашки и весь потный. Я только что доиграл свой сет и пил воду из бутылки, и тут ко мне подошла девушка, одетая в маленький топик с завязкой на шее и мешковатые рейверские джинсы. Протянув мне руку, она сказала:

– Привет! Я Кара!

Она была высокой и красивой, с ярко-белыми волосами, так что, пожимая ей руку, я спросил, не модель ли она. Она ухмыльнулась и ответила:

– Нет, но я образцовая гражданка[9].

Я был покорен.

Кара была дизайнером одежды, которая пять вечеров в неделю ходила по рейвам и клубам. После месяца свиданий, рейвов и ночевок друг у друга в квартирах она отвезла меня в Луисвилл, штат Кентукки – в этом городе она выросла. Я познакомился с ее родителями и сестрой, и мы с Карой занялись любовью в той самой постели, где она спала, еще учась в средней школе. Ее комнату в Луисвилле по-прежнему украшали старые награды организации 4-H, а стены были увешаны плакатами с Дэвидом Хассельхоффом и New Kids on the Block. Но ее мама выращивала шиншилл на продажу, так что почти весь пол теперь был уставлен клетками с шиншиллами.

– Твоя мама не убьет шиншилл? – спросил я.

– Нет, скорее всего, просто оставит их тут в качестве питомцев, – сказала Кара.

И мы переспали в ее детской комнате, а потом уснули, окруженные лентами 4-H и облезлыми шиншиллами.

Под конец наших выходных в Луисвилле мы съездили на ферму к ее бабушке и дедушке. Ее высокий, немного славный дедушка показал мне пастбище; над сорговым полем садилось солнце. Мы остановились, любуясь одной из коров, и он спросил меня, откуда я.

– Я вырос в Коннектикуте, но я из Нью-Йорка.

– В Нью-Йорке одна проблема – слишком много евреев, – дружелюбно сказал он, гладя козу.

В аэропорту я сказал Каре:

– Ты мне нравишься, но твоя семья меня пугает.

Через день после того, как мы покинули шиншилл и дедушку-антисемита и вернулись в Нью-Йорк, я пошел в «Дэнс-Трэкс» на Третьей улице. Там сидел Фрэнки Боунз с сумкой, полной флаеров с рекламой бруклинского «Штормового рейва». «Штормовые рейвы» были легендарными, а сам Фрэнки Боунз – еще легендарнее. Он начал карьеру в восьмидесятых как хип-хоповый диджей в Квинсе, но постепенно превратился в самого известного техно-диджея во всем Нью-Йорке. Он протянул мне флаер на «Штормовой рейв».

– Если ты придешь, это будет честь для меня, – сказал он.

– Можно мне привести новую девушку и друга? – спросил я.

– Конечно, я впишу тебя и плюсы. Увидимся в субботу, – сказал он и пошел вниз по Третьей улице с сумкой флаеров.

«Штормовой рейв» проходил в отдаленном районе Бруклина, восточнее Уильямсберга. Шел 1992 год, и у меня не было ни одного знакомого, кто хоть раз бывал так далеко на востоке Бруклина. Я знал лишь одного человека, жившего в Уильямсберге, – он переехал туда в девяносто первом, потому что там было очень дешевое жилье. Он со своей девушкой снимал лофт площадью три тысячи квадратных футов с видом на Ист-Ривер за 750 долларов в месяц. Место они просто обожали, но за едой приходилось ездить по линии L в Манхэттен, потому что в районе не было ни продуктовых магазинов, ни ресторанов.