Разрешение на жизнь - Михаил Климман

– Лучше прочитать.

Лена принесла тетрадку, в которую по старой студенческой привычке выписывала все, что ей казалось достойным и интересным.

– Слушай. «Что отличает ребенка от детеныша животного, что делает его именно человеком?»

– А что наш детеныш? – прервал ее Андрей.

– Наш детеныш мне сегодня улыбнулся и протянул руку. Не перебивай, а слушай.

«Что же отличает ребенка от детеныша животного, что делает его именно человеком? Он ведь рождается даже „недоживотным“. То есть любой щенок, котенок, цыпленок даст ему сто очков форы по части выживаемости и приспособляемости. Сравните их, играющих через неделю после рождения, и младенца только поворачиваться начинающего через несколько месяцев. Что же такое заложено в детях человеческих, что отличает их от животных и дает такое развитие, которое позволяет ему стать человеком? Смеем предположить, что здесь действуют два фактора. Во-первых, своеобразие рефлекторной системы. Человек – единственное существо, в котором многие рефлексы заложены парадоксально. Например, сосательный рефлекс удерживает младенца у материнской груди, а защитный – заставляет отвергать все, что прижимается к лицу. В результате маленький человек находится в напряженном поле противоречий, которое и создает возможность развития. Вторым фактором развития, по нашему мнению, является „спонтанное движение“. Любые молодые родители знают, что их ребенок иногда вдруг неожиданно и беспричинно начинает двигать всем телом. Это свойственно только человеку, любое движение животного всегда детерминировано. Оно исполнено красоты и изящества, но всегда рефлекторно. А у младенца нет. По нашему мнению, „спонтанное движение“ дано ребенку для того, чтобы младенец мог оказаться и оказывался в неожиданных для себя позах и ситуациях. Рефлекторное движение в корне своем механистично. Рука, защищающая лицо, движется по строгой траектории, и вся его (движения) палитра легко раскладывается просто на точки этой траектории. При „спонтанном движении“ рука или любой другой орган оказываются в самых неожиданных местах, что придает объем не только движению, но и самому процессу познания и мышления – у него появляется предмет и тема. Нам трудно представить себе, как думает ребенок, но вполне возможно, что у него после спонтанного движения возникает мысль: „А что это там делает моя нога?“ Таким образом, пробуя резюмировать и перевести язык движения в абстрактные…» И здесь, ты представляешь, рукопись обрывается, и я так и не узнаю никогда, какие из всего этого следуют выводы. То есть смысл понятен, но хочется прочитать, как сформулировал сам автор.

– Ты Ваську вызови, пусть он посмотрит, может, ты что-то не так делаешь, не туда нажимаешь, – посоветовал Андрей.

– Я ему звонила, он сказал, что приедет завтра, но вроде бы все правильно. Понятно, что, исходя из текста последней фразы «пробуя перевести язык движения в абстрактные…», следующее слово должно быть – «понятия», но что дальше?

– А дальше, милка, – послышался голос Веры Васильевны, которая незаметно появилась на кухне несколько минут назад, – думаю так: «Мы можем сказать, что основными факторами развития ребенка являются сложность, противоречивость, неодномерность и свобода, случайность, недетерминированность».

Дорин и Лена оторопело смотрели на «хаус-майора». Первым пришел в себя Андрей:

– Вере Васильевна, – голос его был несколько хрипловат, – простите, пожалуйста, а как ваша фамилия?

– Леонидович, – старушка произносила это слово с ударением на второй букве «о», – Вера Леонидович.

– Так это – ваши статьи?

– Мои. – Она уже принялась мыть посуду.

– А как же вы?… – Лена так и не смогла сформулировать вопрос.

– Вы… вы кто? – пришел ей на помощь Дорин.

– Я вообще сейчас на пенсии, но внукам надо ведь помогать-то, – отозвалась старушка. – А была кандидатом медицинских наук, докторскую так и не дали защитить недомерки всякие.

– Но вы… вы так разговариваете, – пролепетала Лена.

– Так как я, милка моя, больше половины страны разговаривает. Я ведь почти всю жизнь в провинции прожила, там все так вот и говорят. Ты ведь меня понимаешь?

– Понимаю.

– Ну вот и хорошо, вот и ладно…

Она покончила с посудой, вытерла руки о фартук и, пожелав Андрею и Лене «спокойной ночи», ушла спать. А они сидели еще десять минут, может, и все полчаса молча и о чем-то думали. Тишину нарушил Дорин:

– Кстати, о провинции… Знаешь, кому принадлежит библиотека Лабунца? Чей это экслибрис?

– Нет. – Лену вопрос из задумчивости не вывел.

– Я у Параделова случайно наткнулся. Некоему нижегородскому купцу первой гильдии Василию Рукавишникову. Тебе это имя что-нибудь говорит?

– Говорит. – Андреевская взглянула на мужа, словно пробуждаясь от сна. – Нижегородский купец первой гильдии Василий Рукавишников был дядей Владимира Владимировича Набокова, родным братом его матери. Он жил во Франции и оставил Набокову миллионное наследство, которого тот так никогда и не получил.

6 апреля, четверг

По дороге в Шереметьево пришлось заехать в магазин к Эльвире. «Мирей Матье» Дорина не узнала, что не помешало окинуть его оценивающим взглядом, постепенно переходящим в ненавидящий. «Бедная баба», – подумал Андрей, заходя в кабинет к заведующей.

Эльвира, увидев его, совершенно явно испугалась. «Пришел вернуть шахматы…» – было написано в ее глазах. «А деньги-то наверняка размотали уже, – злорадно подумал Дорин. – Хорошее средство для шантажа, если будет упираться и не давать чек».

Но все обошлось тихо и мирно. Заведующая настолько обрадовалась, узнав, что деньги возвращать не надо, что тут же расплылась в своей «знаменитой» улыбке и написала все необходимые бумаги.

– Я только должна вас немного расстроить, – сказала она на прощание. – Костя сейчас делает еще один комплект – браслет, брошку, кольцо и серьги – с бабочками, один купец для своей «племянницы» подарок заказал. Не знаю, конечно, какая она ему племянница, больше на любовницу похожа…

Дорин последних слов уже не слышал. Он вышел из магазина, пытаясь расшатать гвоздь, вошедший ему в сознание. Где-то он слышал недавно про купца, купившего что-то в подарок своей племяннице. Нет, скорее племяннику… И было это почему-то очень важно: вспомнить этот эпизод и понять, к чему он относится.

Андрей ехал не спеша – времени до рейса оставалось не просто много, а очень много, слишком быстро он решил все проблемы с Эльвирой, вяло нажимал на клаксон и так же вяло уворачивался от ошалевших водителей. Он уже давно заметил, что бывают такие дни, когда все на улицах сходят с ума и ездят так, будто никогда не слышали о правилах дорожного движения и гаишниках. В такие дни обычно бывает больше аварий и крупных, и мелких.

Вот и сегодня, похоже, был такой день. Перед его носом все время болталась красная «копейка» с провинциальными номерами. До смерти испуганный московским движением водила пытался, видимо, решить: ехать ему дальше прямо, повернуть налево или остановиться. Причем делал это на скорости девяносто километров во втором ряду слева. В таких ситуациях Андрею всегда хотелось догнать машину, прижать к бордюру, потом вынуть оттуда шофера и подробно объяснить ему, как нужно ездить. Но сегодня он не мог даже обогнать «копейку» – настолько плотным было движение. Оставалось только внимательней следить за маневрами «Шумахера», что Андрей, мысленно проклиная того последними словами, и делал, не спуская глаз с тормозных огней.