Бурелом - Станислав Прокопьевич Балабин

кудлатой головой. — От работы кони дохнут, а у меня артистическая натура.

— Ну вот что, артистическая натура, собирайся и аллюра отсюда!

— Гонишь? Ладно, завтра утром скроюсь с глаз.

— Собирайся сейчас. Я твои фокусы знаю.

Не понравился Заварухину разговор о простынях. Хватит с него и того, что с этими простынями едва не угодил в паршивую историю. Потом их подбросили к соседу под кровать…

— Эх, забыл старых корешей! — вздохнул Степка-цыган.

— Не трави, никаких корешей у меня и не было, — отрезал Генка. — Ну, живо собирайся, скоро автобус отойдет.

Сборы у Степки-цыгана недолги. Надел свое потрепанное пальтишко, стоптанные сапоги. Через плечо мешок, под мышку гитару.

— Чья гитара?

— Гитара? А-а, этот инструмент! — Степка-цыган большим пальцем прошелся по струнам, понюхал надушенный бант. — Дусечки-агитаточки вашей.

— Оставь, верну сам. Пойдем, артистическая душа, — подтолкнул к двери гостя Генка.

По улице шагали рядом. Степка-цыган, втянув голову в плечи, Генка, засунув руки в карманы полупальто, часто, сквозь зубы, цыркая под ноги.

— Подожди, — остановился Заварухин. Забежал в магазин. Вышел, неся в руках бумажный сверток. Сунул Степке. — Держи на дорогу. Куда двинешь, в город? Вот деньги на билет.

У Степки-цыгана глаза засветились радостью. Когда садился в автобус, по-бабьи слезу пустил.

— Спасибо, друг, за деньги, за жратву.

— Может быть, останешься, поработаешь?

— Не-ет, — отрицательно покачал тот головой. — Я лес не люблю. Приеду в город, на судно устроюсь. Море мне больше подходит, там простору много… Люблю, когда простору много, — размечтался Степка. — И небо синее, и море синее, и видать далеко, далеко… А тайга не для меня, в тайге тесно…

— Давай лапу, — Генка весело подмигнул. — И тебе спасибо. Напомнил мне воровскую жизнь, и я умнее стал. Прощай. — Он приподнял шапку и, не оглядываясь, зашагал к общежитию.

Долго смотрел ему вслед Степка-цыган, чесал за ухом, вздыхал. Окликнул мальчугана, вытащил из мешка новенький заварухинский костюм — премию.

— Вон дядя пошагал, видишь? Догони, отдай ему это. Скажи, Степка-цыган прощения просит. — Он пощупал пальцами лацкан пиджака: «Чистая шерсть!» — Эх! Ну, беги!

Мальчуган опрометью кинулся за Генкой.

Степка-цыган сел на свободное место, на место, которое он оплатил, с которого его никто не имел права теперь согнать…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

1

Вчера Платон проводил Риту в город. Ее пригласили на краевой слет молодых поэтов. Без нее сразу стало пусто, скучно, чего-то не хватало, особенно вечерами. Корешов не мог дождаться утра. В шесть часов утра зимой еще темно. В шесть часов еще на небе перемигиваются звезды. Но людям не до астрономии. У людей своих дел по горло. Надо заготавливать лес, надо выполнять план.

Во дворе гаража, разгоняя предутреннюю темень, горят факелы. Машины, для которых не хватало места в боксах, разогревали под открытым небом. Пламя костров ударяло в днища картеров, факелы шоферы совали прямо в моторы. Старый испытанный метод.

Первая, вторая и третья декады не были показательными в работе лесоучастка Тананхеза. Об этом знали все рабочие, знал Платон. В последние встречи с Ритой только и было об этом разговору. Подвели механизмы. Проработав еще кое-как в первой половине зимы, они начали сдавать во второй. Не помог и приказ — ни в коем случае не перегружать машины. Резко падала вывозка.

Все это не могло не сказаться на настроении рабочих. В автобусной будке тихо, переговариваются вполголоса. Нагоняя тоску, скрипят настывшие доски, воет мотор. Наденька, не мигая, смотрит в узкое оконце. «И что она там видит? — недоумевает Платон. Стекло обкусано морозом, затушевано инеем. Под машиной прогремел мостик. Теперь Платон и с закрытыми глазами мог сказать, сколько проехали. — Вот так, пожалуй, и в жизни, — бегут у Платона мысли, как эта дорога, что пожирается колесами. — Когда не знаешь жизни, она кажется бесконечно запутанной, а узнаешь — все просто и ясно… А Наденька как будто похудела, — ни с того, ни с сего перескакивают вдруг корешовские размышления. — С чего бы это?»

Платон переводит взгляд на Ивана Вязова. У того даже кончики усов повисли. Вчера снова напомнил об университете культуры…

Вязов шевелит губами, разводит плечи, смотрит на Платона и неожиданно басом запевает. Слуха у него нет, поет на один мотив:

И стоит тот утес,

В землю русскую врос…

На Вязова смотрят во все глаза. Потом начинают подпевать сами. Песня тягучая, тяжелая. Утес, о котором поется в песне, кажется Платону, напоминает самих лесорубов — угловатых, с грубыми лицами, тяжелых на слово и на руку.

Наденька не поет. Зато плечи у Наденьки, поднялись, и вся она точно стала выше ростом. Будку раскачивает, раскачиваются лесорубы, взлетает к потолку песня, дробится о ребристые выступы, тесно ей в будке.

Платон ловит на себе изучающий взгляд Волошина. Илья Филиппович упорно рассматривает его. Наверное, присматривается старый мастер к своему будущему зятю. Чем черт не шутит, сегодня чужой, а завтра переступит порог дома и скажет: «Здравствуй, батя!»

Работы в лесу начались, как обычно. А во второй половине дня, когда сорокинский трактор возвращался с лесосеки с пачкой хлыстов, под гусеницами вдруг расползся слой грязного тинистого покрова. Болото в этом месте, оказывается, не промерзало. Трактор в первую же минуту погрузился по самые катки. Но чем дальше, его все больше засасывало в грязь. Надо было срочно вызывать на помощь другой трактор. Очень не хотелось Виктору обращаться за помощью к Заварухину, но его бригада работала ближе других. За Генкой побежал Платон. Заварухинцы как раз формировали пачку хлыстов.

— Помоги, Генка, трактор Сорокина в болото провалился…

Генка посмотрел снизу вверх на Платона, кивнул головой, приглашая садиться в кабину. Трактор он повел напрямик, через мелкий кустарник. «Ох и нагорит мне за гибель молодой поросли», — пронеслась мысль, и тут же Генка забыл о ней. На болото трактор выскочил как ошалелый и полным ходом устремился к чернеющему среди кочковатого снежного поля сорокинскому. Его почти засосало до верхних катков.

— Здорово влипли! — впервые за всю дорогу Генка расцепил зубы. На крюк трос набросили, стали вытаскивать задним ходом. На это ушло около часа. Виктор, облепленный грязью, поблагодарил Заварухина. На Платона Генка почти не обращал внимания. Платон отошел в сторону, зачерпнул ладошкой снег, сунул в рот. Оглянулся и обомлел. Заварухинский трактор, гремя гусеницами, несся прямо на него. Ребята, занятые своими делами, не видели этого. Почти в метре от Корешова Генка резко остановил трактор. Потом дал задний ход, круто на левой гусенице развернулся и по своему следу пошел в обратный путь.

Только сейчас у Платона по спине пробежал