Черная камея - Энн Райс

"Моя дочь могла бы появиться на балу шестнадцатилетнихв Новом Орлеане, – сказала Милочка. – Она могла бы стать дебютанткойв обществе. Она могла бы проехать как фрейлина в королевском параде на МардиГра. Я и Рути помогли бы ей в этом. Но она предпочла совсем другое".

"Со мной все в порядке, Милочка, – сказаля. – Пойми нас с Линелль правильно". Я все целовал и целовал ее,отирал ей слезы и снова целовал.

Я мог бы ей напомнить, что она сама в свое время отказаласьот всех изысков Нового Орлеана ради очарования Блэквуд-Мэнор, что она всю своюжизнь провела в кухне, покидая ее только ради платных гостей. Но это было быподло с моей стороны. Поэтому я все оставил как есть, лишь убедив ее, чтоЛинелль научила меня всему, чему не могли научить прежние учителя.

Мы с Линелль отказались от идеи найти сочувствие илипонимание у кого бы то ни было, кроме тетушки Куин. Линелль верила, когда яжаловался на то, как трудно иногда противостоять нападкам Гоблина.

Например, если мне хотелось подольше почитать, то потребованию Гоблина приходилось делать это вслух. Наверное, поэтому я и по сейдень читаю очень медленно: так и не научился быстро пробегать текст глазами, авынужден четко произносить каждое слово вслух или мысленно. А в те времена яеще и избегал тех слов, которые были мне непонятны.

Благодаря Линелль я познакомился с творчеством Шекспира. Онаприносила мне фильмы, снятые по его пьесам, – мне особенно нравилисьэкранизации актера и режиссера Кеннета Браны[16]. Но когда онапопыталась почитать со мной Чосера в оригинале на староанглийском, я нашел эточрезвычайно сложным и убедил ее отказаться от идеи.

В моем образовании есть пробелы, которые никто никогда не могзаставить меня заполнить. Но я не тревожусь по этому поводу. Мне вовсе не нужноразбираться в естественных науках, алгебре или геометрии. Как все сегодня, яношу в кармане калькулятор. Литература и музыка, живопись и история – вот моиувлечения, которые до сих пор в часы покоя и одиночества поддерживают во мнежизнь.

Но позволь мне закончить историю моей любви к Линелль.

Кульминация наступила незадолго до конца.

В один из своих редких визитов в Штаты тетушка Куинпозвонила из Нью-Йорка и поинтересовалась у Линелль, не может ли та привезтименя туда. Мы оба – а вместе с нами и Гоблин – чуть с ума не сошли от радости.Милочка и Папашка за нас порадовались, но сами уезжать с фермы не имели нималейшего желания. Они понимали, что тетушка пока не хочет возвращаться домой,и попросили передать, что ее комната полностью отремонтирована и отделана, какона и просила, в любимый цвет Линелль, голубой.

Я объяснил Гоблину, что мы скоро уедем гораздо дальше НовогоОрлеана и ему придется держаться ко мне поближе. Конечно, я надеялся, что оностанется на ферме, хотя в глубине души понимал, что этого не произойдет.Откуда во мне возникла такая уверенность – не могу сказать. Возможно, оттого,что он всегда сопровождал нас в поездках в Новый Орлеан. Точно не знаю.

По моему настоянию Гоблин получил отдельное место всамолете, слева от меня. Мы летели первым классом – все трое, причем стюардессылюбезно обслркивали и Гоблина. Тетушка Куин ожидала нас в отеле"Плаза", и целых десять неповторимых дней мы осматривали всевозможныедостопримечательности и музеи. Хотя нам предоставили такие же просторные номералюкс, какой занимала тетушка Куин, где не переводились свежие цветы и коробкиконфет "Вишня в шоколаде", мы с Гоблином, как в былые времена,ночевали на кровати тетушки Куин.

В то время мне было шестнадцать, но моих родственников небеспокоило, что подросток или даже взрослый мужчина спит рядом со своейбабушкой, – так было принято в нашей семье. Если уж быть совсемоткровенным, дома я по-прежнему спал в одной постели с матерью Жасмин,Маленькой Идой, хотя в ту пору она уже совсем состарилась, ослабела и иногдадаже подмачивала простыни.

Но на чем я остановился? Ах да, Нью-Йорк, отель"Плаза", и я сплю, свернувшись калачиком, в объятиях двоюроднойбабушки.

Гоблин был с нами постоянно, но с ним творилось что-тостранное. С каждым днем он становился все более и более прозрачным и, казалось,ничего не мог с этим поделать. У него не было сил даже для того, чтобыпошевелить моей рукой. Я узнал об этом, когда попросил написать мне, как емунравится Нью-Йорк. Он не смог. А это означало, что больше не было никакихщипков и дерганья за волосы – проделок, за которые в прошлом я сурово наказывалего молчанием и презрением.

Я размышлял над таким необычным преображением призрака,который всегда являлся передо мной, словно созданный из плоти и крови, но, поправде говоря, мне не особенно хотелось беспокоиться по этому поводу. Я хотелпосмотреть Нью-Йорк.

Кульминацией нашей поездки явилась экскурсия в музей"Метрополитен", и я никогда не забуду, сколько бы ни прожил, какЛинелль вела нас с Гоблином от картины к картине, рассказывая попутно осоответствующем историческом периоде и выдающихся личностях того времени.

После трех экскурсий Линелль усадила меня на скамью в залеимпрессионистов и спросила, что, по моему мнению, я узнал для себя нового. Янадолго задумался, а потом ответил, что, как мне кажется, из-за двух мировыхвойн современная живопись лишилась цвета. А еще я сказал, что, может быть,теперь, только теперь, когда нам не угрожает третья мировая война, цвет,вероятно, вернется в картины. Линелль очень удивилась, подумала и сказала, чтоя, наверное, прав.

Я многое помню из той поездки: посещение собора СвятогоПатрика, в котором я расплакался, долгую прогулку в Сентрал-парке, блркдания поГринвич-Виллидж и Сохо, короткую поездку за моим паспортом – на тот случай,если я вскоре соберусь в Европу, – но все это не относится к данномуповествованию. Важна, быть может, одна деталь: Гоблин все это время вел себякак шелковый и, несмотря на свою прозрачность, пребывал, как и я, в дикомвосторге. Он во все глаза смотрел по сторонам и буквально светился от счастья.Ну и, конечно, в Нью-Йорке повсюду такое столпотворение, что, когда язаговаривал с Гоблином в ресторанах или на улице, на нас никто не обращалвнимания.

Снимаясь на фото для паспорта, я ожидал, что он станетпозировать рядом, но этого не случилось.

Когда мы вернулись домой, Гоблин вновь обрел свой прежнийвид и способность проказничать. Он мог дотанцеваться до полного изнеможения ираствориться в воздухе просто от радости.