Четвертая рука - Джон Ирвинг

Помощник шеф-повара, весь в белом, проводил Уоллингфорда недобрым взглядом и прошипел вслед:

— Гиена!

— Шакал! — подхватил пожилой мужчина, сидевший за столиком у входа в кухню.

А та фурия, что напала на Патрика первой, внятно сказала ему в спину:

— Стервятник! Гнусный падалыцик!

Уоллингфорд продолжал, не оглядываясь, идти по коридору, но чувствовал, что тетка тащится сзади. Даже у самого лифта, нажав на кнопку, он слышал, как она сопит у него за спиной. Когда подошел лифт, Патрик вошел внутрь и, не оборачиваясь, ждал, пока закроются двери. Только нажав на кнопку нужного этажа, он понял, что находится в кабине один.

«Кембридж, — думал Патрик. — Гарвард, Массачусетский технологический! Интеллектуалы! До чего же все они ненавидят средства массовой информации!» Он почистил зубы — правой рукой, естественно, и вдруг отчетливо вспомнил, как учился чистить зубы левой рукой и обнаружил, что она позеленела. Так и не узнав о событиях, потрясших страну, Уоллингфорд взял такси и поехал к доктору Заяцу.

Его, правда, привело в сильное замешательство, что от доктора Заяца—особенно от его лица — пахло… сексом! Впрочем, это его не касалось, и он заставил себя внимательно слушать, когда доктор принялся объяснять, что покалывание в культе — вещь самая обычная.

Оказывается, понял Патрик, для этих ощущений — когда кажется, что мелкие, невидимые насекомые ползают у тебя по коже и под кожей и больно кусаются, — есть даже специальный термин: «формикация».

Уоллингфорду, естественно, послышалось кое-что другое[9]:

— Простите? — переспросил он.

— Осязательные галлюцинации. Формикация; от латинского слова «формика», что значит «муравей», — объяснил доктор Заяц. — Пишется через «м».

— Ах, вот оно что…

— Это можно себе представить примерно так — у нервов весьма долгая память, — продолжал доктор Заяц, — стало быть, вовсе не ваша отсутствующая кисть подает нервам сигналы. Кстати, я упомянул о вашей личной жизни только потому, что вы сами однажды заговорили о ней. Что же касается стресса, то могу лишь предположить, что вам предстоит весьма тяжелая неделя. Честно говоря, вам не позавидуешь. Да вы и сами прекрасно все понимаете.

Уоллингфорд абсолютно ничего не понимал. Почему «весьма тяжелая неделя»? О чем он вообще говорит, этот доктор Заяц? Впрочем, он всегда казался Уоллингфорду немного с приветом. «А может, тут у них, в Кембридже, все немного с приветом?» — подумал вдруг Патрик.

— Да, с личной жизнью у меня действительно не все в порядке, — признался он и тутже прикусил язык вроде бы он никогда прежде не обсуждал с доктором Заяцем свою личную жизнь. («А может, я просто не помню? Может, те болеутоляющие куда сильнее, чем мне представлялось?» — сомневался Патрик)

Он чувствовал себя совершенно сбитым с толку, к тому же он никак не мог понять, что именно изменилось в кабинете доктора Заяца. Кабинет знаменитого хирурга — это всегда святыня, но теперь все выглядело несколько иначе, чем в тот день, когда миссис Клаузен оседлала его вот на этом самом стуле с неудобной высокой спиной, на котором он сейчас сидит, разглядывая стены…

Ах, вот в чем дело! Со стен исчезли фотографии знаменитых пациентов доктора Заяца! Их место заняли детские рисунки, явно сделанные одной и той же рукой — рукой Руди. Замки, устремленные в небо, несколько изображений большого тонущего корабля — видимо, юный художник успел посмотреть «Титаник». (Доктор Заяц водил Руди на этот фильм дважды, правда, заставлял его закрывать глаза, пока шла эротическая сцена в автомобиле.)

Уоллингфорд с интересом разглядывал серию фотографий, изображавших молодую женщину на различных стадиях беременности. Он тут же отметил грубоватую сексуальность модели. Наверное, это и есть Ирма, догадался он, та самая «миссис Заяц», что говорила с ним по телефону. Уоллингфорд узнал, что супруга доктора ожидает двойню, лишь осведомившись о предназначении пустых рамок для фотографий, развешанных по стенам в полудюжине мест и всегда попарно.

— Это для двойняшек, когда они родятся, — гордо объявил Заяц.

Никто из фирмы «Шацман, Джинджелески, Менгеринк, Заяц и партнеры» не завидовал доктору по поводу двойни, хотя тупица Менгеринк и высказал мнение, что двойню Заяц вполне заслужил, поскольку трахал Ирму в два раза чаще, чем он, Менгеринк, считает «нормальным». А старый Шацман и вовсе никакого мнения не высказал, старик ушел на вечный покой — он к тому времени уже умер. Что же касается Джинджелески (того из братьев, который был еще жив), то он перенес свою зависть на более молодого коллегу, которому Заяц помог вступить в ассоциацию хирургов. Натан Блауштайн был лучшим студентом доктора Заяца на кафедре клинической хирургии в Гарварде, однако сам доктор Заяц молодому Блауштайну ни капельки не завидовал и откровенно признавал его превосходство в технике операций. Да он просто гений, прирожденный хирург, утверждал Заяц.

Когда десятилетнему мальчику из Нью-Хэмпшира снегоочистителем отрубило большой палец руки, доктор Заяц настоял, чтобы операцию провел именно Блауштайн. Палец был в ужасном состоянии, к тому же превратился в ледышку. Отец ребенка более часа искал отрубленный палец в снегу, а потом еще два часа добирался до Бостона. И все же операция прошла успешно. Заяц, разумеется, тут же предложил приписать имя Блауштайна к названию их фирмы — как на вывеске, так и на бланках. Идея эта заставила Менгеринка кипеть от негодования, а Шацмана и Джинджелески (того Джинджелески) переворачиваться в гробу.

Что же касается амбициозных планов самого доктора Заяца в области трансплантации верхних конечностей, то бразды правления он окончательно передал Блауштайну. (Ведь Заяц давно предрекал, что такие операции станут заурядными.) Заяц твердо заявил, что ему было бы чрезвычайно приятно по-прежнему работать со своей командой, но возглавить ее должен доктор Блауштайн как самый лучший хирург! И нечего завидовать, говорил Заяц, нечего возмущаться! В общем, совершенно неожиданно — даже для самого себя! — доктор Никлас М. Заяц превратился в человека очень счастливого и очень спокойного.

С тех пор как Уоллингфорд потерял руку, завещанную ему Отто Клаузеном, Заяц главным образом занимался изобретением протезов, которые придумывал и изготовлял у себя на кухонном столе под пение птичек. А Патрик Уоллингфорд играл роль некоего подопытного кролика, тем более что и самому Патрику было интересно опробовать на себе новые протезы доктора Заяца или по крайней мере продемонстрировать их в своей вечерней программе. Ну а для доктора это служило прекрасной рекламой.

Новый протез, изобретенный доктором и, как легко догадаться, названный «Заяц», уже выпускали в Германии и в Японии. (Немецкое изделие было немного дороже, но обе модели рекламировались и продавались по всему миру.) Успех протеза позволил доктору Заяцу вдвое сократить хирургическую практику. Он по-прежнему преподавал на медицинском факультете, но теперь мог уделить больше времени своим изобретениям, а также Руди, Ирме и (в ближайшем будущем) близнецам.