Империя хирургов - Юрген Торвальд

В начале девятнадцатого столетия, когда лучи Просвещения озарили широкие массы, поток мошенников стал иссякать, и на передний план снова выступили образованные врачи. Но и они не очень хорошо представляли, как можно помочь пациентам. Позаимствованная у древних идея «повышенного шрамообразования» в паху снова стала внушать обманчивую надежду на спасение.

Открытие наркоза не спровоцировало появления нового хирургического метода лечения грыжи. Буйное процветание патологической анатомии уже в те годы развеяло заблуждение о природе грыжи, которую привыкли связывать с разрывом брюшины. Анатомы выяснили, что как раз таки из нее и образуется грыжевой мешок. Нуждающихся в хирургической помощи уже больше не сковывала боязнь воспаления, распространившаяся и укоренившаяся за века до появления антисептики.

С тех пор как по миру распространились асептика и антисептика, почти не оставив места страху перед перитонитом, хирурги совершенно в другом свете смогли посмотреть на проблему паховой грыжи. Поэтому в последние сто пятьдесят лет попыток найти метод ее лечения было сделано множество. Винченц Черни в Гейдельберге, Джон Вуд в Лондоне, Август Сочин в Базеле подхватили идею, восемь веков назад намеченную Цельсом. Они вскрывали брюшную стенку над грыжевым мешком, содержимое которого выходило в брюшную полость, аккуратно отделяли семенной каналец от мешка, перевязывали и экстирпировали последний. В завершение они зашивали паховый канал под грыжевыми воротами и туго стягивали сам пах. Были проведены сотни операций без осложнений и инфекций: но все их попытки предотвратить повторный выход однажды образовавшего грыжу участка кишечной петли имели мало успеха. Когда я предпринял поездку в Падую, никто уже не отваживался говорить о полном излечении. Честный хирург рекомендовал своим пациентам и после операции носить грыжевой бандаж – единственный способ избежать рецидивов. Если и можно было говорить об успехах в этой области хирургии, то это методы, облегчающие страдания, но не вылечивающие болезнь. Так – даже спустя тысячи лет – обстояло дело.

После полудня одиннадцатого июля я прибыл в Падую. Ее древние стены окутывало знойное марево. Гальман встретил меня на вокзале. Во время нашей поездки по Баррьера Маццини и старому мосту через Баккильоне он начал разговор о Бассини.

«Я сделал одно открытие, – сказал он с пылом, – которое Вас наверняка заинтересует. Вы обращали внимание, что очень часто к новым открытиям врачей побуждают перипетии собственной жизни или собственные болезни?»

Я кивнул, не совсем понимая, куда клонит Гальман. «Это удивительная вещь, – продолжал он, – последние дни я часто спрашиваю себя, отчего Бассини, который занимался огромным спектром патологических и хирургических проблем, с таким упорством взялся за лечение паховой грыжи».

«И удалось ли Вам найти ответ?» – спросил я.

«Да! Во всяком случае, я так думаю. Бассини учился в Павии, – сообщил Гальман. – В 1866 году на момент получения докторской степени ему было двадцать два года, и он был вдохновлен итальянским национализмом. Когда партизанские отряды во главе с Гарибальди маршировали по римским площадям и боролись за ликвидацию папской власти и Рим как столицу Италии, Бассини был среди них. Двадцатого октября 1867 года он участвовал в сражении близ Вилла Глори, где в ближнем бою с зуавом папской гвардии получил удар штыком в пах. Это было тяжелое, обширное ранение от края бедра до низа туловища. Кроме прочего, штык распорол слепую кишку. Пленным он вернулся в Рим, где был помещен в старинную больницу Санто Спирито. Его состояние долгое время спасало его от заключения. Он был переведен в больницу с еще более длинной историей и еще более антисанитарными условиями Санта Орсола. Наконец оказавшись в родительском доме в Падуе, он слег с одной из самых чудовищных болезней, какие только существовали, – с каловым свищом в паху, который отказывался заживать. Несмотря на старания его учителя, профессора Порта, заболевание мучило его очень долго. Думаю, остальные подробности для Вас очевидны».

Да, ему действительно не требовалось продолжать. Стало, в сущности, ясно, что Бассини, настойчиво пытаясь совладать со своей болезнью, с особым тщанием изучал анатомию паховой области, как, кажется, никто до него.

Гальман сказал: «Работы Бассини периода, когда он еще был вторым ассистентом профессора Порта в Павии, посвящены почти исключительно области паха. Если завтра Вы увидите, как проста его операция по удалению паховой грыжи, Вы поймете, почему мне кажется непостижимым, что эта идея никому не пришла раньше».

Часы только пробили пять пополудни, когда на следующий день Гальман и я стояли на все еще залитой солнцем площади перед Оспидале Цивиле.

«Сегодня день посещений», – прокричал мне Гальман. Дальнейшие объяснения были излишни. Итальянские клиники в этот день являли непривычную даже для местных жителей картину. Целые семьи, мужья и жены, деды и бабки, а с ними толпы детей съезжались в Падую, чтобы навестить больных родственников. Там были молодые красивые девушки в лохмотьях, ничуть их не портящих, полуголые дети, выпачканные деревенской грязью и дорожной пылью, – они толкались среди лавок и киосков, откуда громко зазывали покупателей торговцы. Дешевые фрукты, сосиски и хлеб, покрытые пылью и окруженные роем мошкары, лежали на неотесанных досках и в грубого плетения корзинах. Продавцы и покупатели торговались и бранились, смеялись, кричали и пели, и одна группа людей за другой исчезала в дверях больницы.

Гальман знал, куда идти, и вывел меня из царившей толчеи к входу в здание. Стены его были ветхи и, казалось, готовы вот-вот обрушиться.

Мы поднялись на верхний этаж, где только лишь эхом отдавался гомон посетителей. Гальман остановился перед дверью. От деревянной отделки и от углов каменных стен пахло старостью. Здесь работал Бассини и, насколько я помню, здесь же жил. Тогда он еще не вступил во владение тремястами гектарами земли в Вигасио, где позже стал проводить свободное время, мостить улицы и внедрять новые методы управления хозяйством. «Практика пока не принесла ему богатства, – сказал Гальман. – Единственное развлечение, которое он позволяет себе, это конный спорт. Около четырех утра его можно застать на манеже школы верховой езды или снаружи, на берегу Баккильоне или Бренты. Но ровно в шесть он уже в больнице».

Коротко постучав, Гальман открыл дверь, и мы оказались в кабинете с простыми белеными стенами, каменным полом и редко расставленной примитивной мебелью. Из-за грубого письменного стола поднялся высокий мужчина.

Он был худ, но необыкновенно жилист и мускулист, его движения были не по-итальянски спокойны. Лицо человека было очень смуглым. Темными были также его волосы и бородка, в которых все же проглядывали седые нити. В его глазах блестел странный покровительственный огонек. Без сомнения, это был след его фанатизма и националистического поборничества, но тем не менее взгляд его не был неприятен. Возможно, юношеские страдания и опыт смягчили его, сгладили радикальные склонности.

Таков был Бассини. На нем был очень простой, опрятный, но плохо скроенный костюм из грубой черной материи. Наспех завязанный, старомодный галстук свидетельствовал, что внешность для его хозяина имеет мало значения. Он бегло заговорил со мной по-немецки. «Я рад, – сказал он напрямую, – что Вы проявили интерес к моей операционной методике. Мы – молодая нация, и людям остального мира бывает сложно принимать нас всерьез. Наш юный коллега, должно быть, рассказал Вам, что с минуты на минуту в мое отделение должны прибыть трое пациентов с грыжей. Двоих из них я прооперирую завтра, третьего – послезавтра. С удовольствием приглашаю вас на операции. Также Вы можете присутствовать при антисептических приготовлениях к ним, которые мы вскоре начнем».