Покоритель орнамента - Максим Гуреев

До первого разрыва фугаса, заложенного на причудливом изгибе горной дороги.

До первой минометной атаки, во время которой нужно обязательно открывать рот.

Чтобы не закладывало уши?

Чтобы успеть выкрикнуть слова проклятья?

Чтобы выдохнуть или, напротив, чтобы вдохнуть?

Ответов на эти вопросы не знает никто. Даже мудрецы, живущие высоко в горах и употребляющие в пищу листья кориандра, мамалыгу и настой шиповника.

Мудрецы, как родовые башни, что построены из огромных, специально подогнанных друг к другу камней, стоят вдоль дороги, по которой мы едем с Магометом. Они пристально смотрят нам вслед, прикрывая глаза сложенными наподобие козырька ладонями.

А еще вдоль дороги стоят зенитные орудия, предназначенные для обстрела снежных лавин. Их стволы, развернутые в сторону гор, зачехлены, заперты брезентовыми клобуками с вышитыми на них красными звездами.

Запертые уста молчат.

«Благое молчание» есть изображение Спасителя в виде Ангела Великого Совета в образе юноши с крыльями за спиной, в белом облачении, именуемом – далматика, с руками, сложенными крестообразно, над головой же юноши расположен восьмиконечный нимб Господа Саваофа, который обозначает божественность Творца-Вседержителя и одновременно мрак непостижимости Божества.

Я говорю: «Святой Матфей, а святой Матфей, сделай так, чтобы раскрыли кровлю дома песчаного, и там была бы глиняная комната-келья, обклеенная старыми пожелтевшими газетами, с окнами, завешенными горчичного цвета шторами. Потом бы там еще была бы чугунная плита, напоминающая ковчег или канун, а на трех вбитых в стену гнутых гвоздях висели бы портреты трех царей, трех волхвов – Каспара, Мельхиора и Бальтазара.

Святой Матфей, а святой Матфей, сделай так, чтобы Харитон смог говорить».

Магомет закурил и неожиданно заговорил:

– Когда приедем, надо будет обязательно в парикмахерскую сходить.

Помыслилось – неожиданный поворот!

В детстве походы в парикмахерскую всегда были в нашей семье особым ритуалом. Тут следует начать с того, что ни в какую парикмахерскую я, разумеется, идти не хотел. Выяснение отношений, переходившее, как правило, в перепалку, затягивалось, но в любом случае заканчивалось тем, чем и должно было закончиться, – меня заводили в резко пахнущий одеколоном и накрахмаленным до фанерного состояния бельем зал, паркетный пол которого был усыпан чужими волосами. Сажали в кресло на специально подложенную на никелированные поручни доску и заворачивали в хрустящую простыню, по краям которой с превеликим трудом можно было разобрать штампованный орнамент, изрядно потраченный в ходе частых варок и стирок.

Таким образом, я был спеленут совершенно, пленен, и потому мне ничего не оставалось, как смотреть на себя в зер кало.

Смотреть и видеть в нем шестилетнего человека, на глаза которого навернулись слезы, ведь машинка для стрижки волос давно затупилась, а бритва, используемая для подбривания висков и затылка, выглядела так устрашающе.

Потрескивала сухим лапником в огне.

Скрежетала.

Паркет скрежетал под ногами парикмахера Розы Ильиничны Тагер, которая сначала сгребала щеткой чужие волосы в кучу у рукомойника, где они под действием сквозняка шевелились, как живые, затем мыла в этом же рукомойнике руки и только потом приступала к моей голове.

Моя голова не была круглая.

Скорее вытянутая у полюсов, что, безусловно, требовало от Розы Ильиничны особого мастерства и терпения. Электрическая машинка для стрижки в ее руках выписы вала немыслимые траектории вокруг моих ушей, затылка, вгрызалась в завихрения макушки, выщипывала волосы на висках. Откровенно говоря, я был готов разрыдаться, но из последних сил сдерживал себя, чтобы наконец услышать поощрительное: «Терпи, ты же будущий солдат», и я терпел.

Бог терпел и нам велел!

Однако на этом мои мучения не заканчивались. Когда процедура была завершена и Роза Ильинична сбрасывала с меня простыню, орошая паркет только что отстриженными моими волосами, ровно в ту же минуту я начинал чувствовать, как холодная, липкая, колючая масса проваливается за воротник и начинает свое движение по моей спине.

От этого становилось невыносимо тоскливо.

Почему? Да потому, что я был вынужден признаться, в первую очередь себе признаться, в собственной беспомощности, в неспособности что-либо изменить в данном случае. Мне оставалось лишь ждать, пока эта лавина из мельчайших обрезков волос не застынет где-нибудь между лопатками и не похоронит окончательно возможность в ярости почесать эту низину, именуемую по латыни dorsum.

Низина реки Большая Лиахва скрыта туманом, таким, какой он бывает после дождя – клокастый, густой, дышащий испарениями и горечью гниющего от сырости кустарника, что тянется вдоль дороги.

Дорога змеится, изобилует неожиданными поворотами.

Перед глазами проносятся разрушенные дома, заселенные теперь лишь зарослями дикого винограда, ощетинившиеся ржавой арматурой бетонные ограждения, наскоро сооруженные из колотого шифера и мятых дорожных знаков автобусные остановки да слившиеся в бесконечной длины киноленту воображаемые лица тех, кто стоит около этой змеящейся дороги и машет проезжающему автомобилю.

Женщины в рейтузах.

Старики в фуражках.

Дети в резиновых сапогах.

Снова женщины в рейтузах, вытянутых на коленях.

Мужчины в спортивных костюмах.

– Приехали, – Магомет кивнул головой в сторону пролетевшего перед лобовым стеклом «Волги» указателя «Цхинвал».

Цхинвал – это земля грабов, которые во время цветения наполняют улицы терпким запахом хмеля, раскачиваются на ветру, шумят, грозно нависают над одноэтажными постройками, даже заглядывают в открытые окна, барабанят ветвями по жестяным карнизам, и может сложиться впечатление, что идет дождь.

Дождь выбивает на серой цементной пыли замысловатый орнамент, который напоминает заглавные буквицы из средневекового манускрипта.

Например, такие буквицы:

Петр залез верхом на Павла и катается на нем, совершенно уподобившись всаднику.

Борис таскает Глеба за волосы. Глеб плачет. Борис смеется.

Иаков Зеведеев и Иоанн называют себя братьями. «Мы есть братья от отца нашего Зеведея, который починяет сети-мережи», – говорят они.

Флор держит в руках маленькую птицу и гладит ее. Живую.

Лавр держит в руках рыбу.

Ангел-Арх играет на музыкальном инструменте и поет: «Повсюду ходят нечестивые, когда ничтожные из сынов человеческих возвысились».

Видно, что у него закатились глаза.

Голова у меня идет кругом.

К горлу подступает тошнота, в чем, скорее всего, следует винить запах хмеля.