Пирамиды Наполеона - Уильям Дитрих

Несмотря на постоянно свистевшие над головой арабские пули, я чувствовал странную неуязвимость. Все происходящее казалось мне каким-то нереальным: в знойном мареве маячили колоссальные пирамиды, величественно покачивались под ветром высоченные финиковые пальмы, и их огромные перистые листья, порой сбиваемые случайными выстрелами, плавно плыли по воздуху. На фоне выгоревшего голубого неба, вздымая огромные облака пыли, носились наши растерянные противники, высматривая слабые места в построениях Бонапарта и не находя их. Расположенная за кавалерией египетская пехота, казалось, уже начала врастать в песок, с фаталистической вялостью ожидая своей гибели. Опасавшиеся мятежей мамелюки все сделали для того, чтобы местное население было плохо вооружено; в результате боеспособность этих вспомогательных войск была сведена практически к нулю.

Я глянул на запад. Раскаленный оранжевый диск полыхал на потемневшем небе. Близится грозовой фронт? Но нет, приглядевшись повнимательнее, я понял: на нас надвигаются иные тучи — тучи песка. Это была песчаная буря.

Никто, похоже, не заметил погодных изменений. С неоспоримой отвагой мамелюки вновь перестроились, взяли у слуг новые ружья и пистолеты и атаковали еще раз. Теперь они явно решили сосредоточить всю свою ярость именно на нашем центральном каре. Мы, как обычно, начали отстреливаться, и их первые ряды вновь попадали на землю, но множество уцелевших воинов из задних рядов, перескакивая через поверженных товарищей, набросились на нас до того, как мы успели перезарядить ружья. С безрассудным отчаянием они гнали своих лошадей на французские штыки.

Ощущение было такое, словно на нас надвигался мощный борт корабля. От такого бешеного натиска ряды каре изогнулись, раненые лошади падали, подминая под себя пехотинцев Бонапарта. Некоторые солдаты в панике начали отступать. Французские храбрецы из внутренних рядов ринулись вперед, чтобы укрепить дрогнувший фронт. В общем шуме и реве отчетливо слышался лязг мамелюкских сабель, копий и пистолетов, сталкивающихся с французскими штыками, и грохот стреляющих в упор мушкетов. По-прежнему возвышаясь на ящике, я опять выстрелил наугад в это мятущееся море.

Внезапно со стремительностью пушечного снаряда через пехотные ряды прорвался исполинский воин на лихом скакуне. Лошадь истекала кровью, как и ее тюрбаноголовый всадник, однако он продолжал сражаться с неистовым безумством. Пехотинцы рванулись ему наперехват, и его кривая сабля кромсала на куски стволы их мушкетов, словно они были из соломы. Обезумевшее животное, взбрыкивая копытами, металось и кружило, как дервиш,[43]а его всадник казался неуязвимым для пуль. При виде этих копыт ученые бросились врассыпную, многие с криками попадали на землю. Самый опасный из всех противников, казалось, вдруг нацелился прямо на меня, замешкавшегося в своей явно гражданской одежде на тележке с боеприпасами.

Я успел лишь прицелиться, когда его лошадь, врезавшись в мой ящик, подбросила меня в воздух. Столкновение с землей было настолько болезненным, что у меня перехватило дыхание, а проклятый жеребец вновь устремился ко мне, безумно вращая глазами и молотя копытами. Почему вдруг его хозяин решил выбрать именно меня среди сотен окружавших его французских солдат?

С диким ржанием вставшая на дыбы лошадь вдруг повалилась на бок. Я заметил, что Тальма, схватив чье-то копье, умудрился проткнуть корпус животного. Свалившийся с него мамелюк шмякнулся об землю так же сильно, как я, и на мгновение замер. Не дав ему опомниться, Астиза с отчаянным криком помогла Тальма столкнуть на него тележку с боеприпасами. Колеса врезались в покалеченную лошадь, а фанатичный вояка оказался пойманным в ловушку между своим же седлом и колесным ободом. Этот мамелюк обладал бычьей силищей; но все его попытки освободиться были тщетными. Я подкрался сбоку, перепрыгнул через упавшую лошадь и, навалившись на силача, приставил томагавк к его горлу. Астиза также подскочила к нам, крича что-то по-арабски, и он вдруг замер, потрясенный то ли словами женщины, то ли ее внешностью. Истощив запасы ярости, он затих в каком-то изумленном оцепенении.

— Скажи ему, пусть сдается! — велел я Астизе.

Она что-то крикнула, мамелюк кивнул, признавая поражение, и его голова откинулась на песок. Я взял в плен первого врага! Опьяняющая радость ударила мне в голову, такого чувства я не испытывал даже в момент самого удачного расклада в висте. Клянусь Иовом, я начал понимать, что воодушевляет солдат. Жизнь после дыхания смерти наполняется потрясающим смыслом.

Быстро разоружив араба, я позаимствовал офицерский пистолет, чтобы прекратить страдания лошади. Других прорвавшихся всадников, как я заметил, французские пехотинцы неизменно оглушали и сбрасывали на землю. Исключением оказался один молодой храбрец, который, зарубив пару человек, сам получил пулю, но все же вспрыгнул на лошадь и, перескочив через первые ряды, умчался прочь, распевая что-то в отчаянном торжестве. Оценив дьявольскую отвагу этих воинов, Наполеон заметил, что с горсткой мамелюков он мог бы сокрушить мир. В конце концов он наймет выживших мамелюков для своей личной охраны.

И все-таки бегство того воина было редким случаем, большинство врагов просто не смогли прорваться через нашу людскую стену. Их лошади гибли, натыкаясь на ряды штыков. Наконец остатки уцелевшей конницы начали беспорядочное отступление, но преследовавшая их французская картечь еще многих выбила из седла. Египтяне мужественно сопротивлялись этому массовому убийству. Потери европейцев исчислялись десятками, а мамелюков — тысячами. Плато покрылось ковром мертвых тел.

— Обыщите-ка его, — сказала Астиза, когда мы справились с нашим пленником. — Обычно они берут с собой в сражение все богатства, не желая расставаться с ними даже в случае смертельного исхода.

Действительно, мой пленник оказался напичканным сокровищами. Сбив набок его кашемировый тюрбан, я обнаружил богато расшитую золотом тюбетейку. Еще больше золота скрывалось в опоясывающем его талию кушаке, инкрустированные перламутром пистолеты посверкивали вставками из драгоценных камней, а оправленная в золото рукоятка сабли с клинком из темной дамасской стали была вырезана из носорожьего рога. Буквально за считанные секунды я стал богачом, впрочем, такое же богатство привалило почти всей армии. Впоследствии французы подсчитают, что в среднем каждый побежденный мамелюк принес им пятнадцать тысяч франков. Люди пировали за счет мертвых.

— О боже, да кто же он такой? — удивился я.

Она взяла его руку, глянула на кольца и помолчала.

— Сын Гора, — наконец пробормотала Астиза.

На его пальце поблескивало кольцо с таким же символом, как на ее амулете. И это был не исламский символ.

Он резко отдернул руку.

— Это вам не нужно, — внезапно буркнул он по-английски.

— Так ты говоришь по-нашему? — еще больше удивился я.

— Я вел дела с европейскими купцами. Мне рассказывали кое-что о вас, англичанин в зеленом сюртуке. Что, интересно, англичанин делает среди франков?