Отель на перекрестке радости и горечи - Джейми Форд

Отец проводил дни на кровати или в кресле-каталке, которое мама возила по дому, от радиоприемника до окна, чтобы отец хоть немного подышал свежим воздухом. К Генри он никогда не обращался, но то и дело что-то шептал матери.

Изредка Генри ловил на себе отцовский взгляд, но, когда пытался заглянуть отцу в глаза, тот отворачивался. Генри хотелось с ним заговорить, извиниться за то, что ослушался, стал причиной удара. Но Генри во многом пошел в отца и в упрямстве ему не уступал.

Кейко уехала в Минидоку больше месяца назад, одиннадцатого августа, с последней партией японцев. И ни разу не написала, неизвестно почему. Может, там нет почтовой связи. Или он слишком холодно с ней простился, и она предпочла забыть о нем, вычеркнула его из памяти раз и навсегда. Как бы там ни было, Генри чувствовал себя глубоко несчастным.

Особенно не хватало Кейко в школе, когда начался осенний семестр. Генри оставалось доучиться в Рейнире два года, а потом он собирался в Гарфилд — смешанную школу, куда переходили почти все цветные ребята. Он не мог представить, что будет учиться в смешанном классе. Там совсем не то что в Рейнире, где он единственный небелый ученик. В большие перемены он, как и раньше, работал на кухне у миссис Битти, та ни словом не упоминала о Кейко.

Чеза он встречал лишь изредка. За мародерство в Нихонмати его исключили из школы. По слухам, теперь он никому не давал житья в другой школе, Бэйли-Гатцерт, где учились ребята из рабочих семей. Иногда Генри встречал его в городе с отцом. Чез, завидев Генри, злобно скалился, но Генри больше его не боялся. Чез стал угрюм, мрачен — видимо, на всю жизнь, думалось Генри. Самому же Генри, напротив, казалось, будто все самое интересное у него впереди.

И все равно убирать классы после уроков было тоскливо, а возвращаться из школы домой — одиноко. По дороге он думал лишь о Кейко, о том, как счастлив был с ней рядом. Он жалел даже не о том, что Кейко уехала, а о том, что не признался, как много она для него значит. Отец Генри не умел выражать чувства. И теперь, восстав против отца, против его воли и привычек, Генри досадовал на свое сходство с ним.

Генри свернул к чугунным аркам китайского квартала, на звук саксофона Шелдона, который ни с чем не спутаешь, и шум аплодисментов, в последнее время сопровождавший его выступления. Шелдон теперь играл в небольших клубах близ Саут-Джексон, а Оскар Холден стоял на учете в полиции за то, что высказался в защиту жителей Нихонмати, и его редко приглашали выступать. Если мир услышал твой голос, он больше не услышит твоей музыки. Украсть у людей музыку — преступление, подумал Генри. Небольшой тираж пластинки давно уже разошелся, и теперь за ней охотились коллекционеры.

— Есть вести оттуда? — Шелдон указал подбородком на восток, в сторону Айдахо. В сторону Минидоки.

Генри покачал головой.

— Я был как-то раз в Айдахо, не так уж там и плохо. Мой двоюродный братан переправлял спиртное через границу в Пост-Фолс, когда сухой закон свирепствовал. Места красивые — горы и все такое.

Ссутулившись, Генри сел на бордюр. Шелдон вернул ему пустую коробку из-под завтрака.

— Знаешь, я уже давным-давно не мальчик, но все вижу по твоим глазам. Ты бодришься, даже мама твоя и та ни о чем не догадывается. Но слушай, парень, вот я немало горя повидал. И знаю, каково тебе…

Генри покосился на Шелдона:

— Что, так заметно?

— Мы все через это прошли, парень. Мы все видели, как их увозят. Такое на всю жизнь запоминаешь. Мы тут все намешаны, в Международном районе, и такие как я, и такие как ты, и филиппинцы, и корейцы, и даже евреи с итальяшками. Мы все видели, как их увезли. И всем нам было скверно. Но тебе еще хуже было, ты видел, как ее увозят.

— Я ее отпустил.

— Генри, она все равно уехала бы, и неважно, отпустил ты ее или нет. Ты не виноват.

— Виноват, я ее отпустил. Даже не попрощался как следует — просто отослал ее прочь.

Шелдон помолчал, перебирая клапаны саксофона.

— Тогда бери бумагу, ручку и пиши…

Генри не дослушал:

— Да не знаю я, где она! Я ее отпустил, и она мне ни строчки не написала.

Шелдон с тяжелым вздохом захлопнул футляр саксофона и присел на холодный бетонный бордюр рядом с Генри.

— Знаешь, где Минидока?

— Смотрел на карте…

— Так давай сгоняем к ней — там тоже наверняка есть часы свиданий. А чего, заскочим в брюхо большого пса — и вперед.

— В брюхо большого пса?..

— Да в автобус![17]Все-то тебе нужно на пальцах объяснять! Сядем в автобус, времени у меня сейчас хоть отбавляй. В пятницу уедем, в воскресенье вернемся — ты даже ни дня не прогуляешь в школе своей.

— Я не могу…

— Это почему? Тебе ведь тринадцать стукнуло? Для папаши ты уже мужчина. Можешь сам принимать решения. Я бы на твоем месте так и сделал.

— Не могу я бросить маму, да и как же отец?

— А что отец?

— Если он узнает, что я уехал в Айдахо к японке, его опять удар хватит.

— Генри, — Шелдон посмотрел на него уже серьезно, — если у папаши сердце болит, ты в том не виноват. Он ведет войну в мыслях, в душе, с тех самых пор, как был мальчишкой и жил в Китае. Ты не отвечаешь за то, что случилось еще до твоего рождения. Ясно тебе?

Генри встал, отряхнулся.

— Я побежал… Увидимся! — Он через силу улыбнулся и зашагал в сторону дома.

Шелдон не стал спорить.

«Он прав, — думал Генри. — Я уже взрослый, могу решать за себя. Но Айдахо — это же так далеко… и опасно, наверное. С какой стати сбегать неизвестно куда? Если со мной что-нибудь случится, кто позаботится о маме? Раз отец прикован к постели, я глава семьи. Нужно отвечать за свои поступки. Может, даже придется бросить школу и пойти работать. Побег — безответственность».

Нет, нельзя. Слишком уж безрассудно.

Когда Генри добрался до дома, отец крепко спал. После удара он даже храпел не так громко, как раньше. И вообще казался бледной тенью себя прежнего. Лишь огонь презрения жег Генри все с той же силой.

В квартиру вошла мама, в руках — корзина высушенного белья, которое она сняла с веревки во дворе.

— Тебе открытка на день рождения, — сказала она по-кантонски.

Достала открытку из кармана передника и протянула Генри. Ярко-желтый конверт, слегка помятый и запачканный, со знакомой маркой.

Генри тотчас узнал по почерку, от кого открытка. Значит, не забыла.

Он смущенно посмотрел на мать.

— Все хорошо, — мягко сказала мама и вышла из кухни.

До своей комнаты Генри не дотерпел, вскрыл конверт прямо в кухне. Осторожно вынул письмо и стал читать. Вверху страницы был нарисован чернилами именинный торт и раскрашен акварелью. Ниже строчки: