Пищеблок - Алексей Иванов

– Ты тут ни при чём.

Она говорила без всяких эмоций, а глаза её серебряно блестели в тени.

– Значит, проблема в Саше? Или в его матери?

Свистуха вполне могла настучать Алевтине Петровне, и та вполне могла предъявить Веронике ультиматум: или завязываешь с любовником, пока не поздно, или прощай, учёба. Игорь тотчас устыдился этого предположения. Оно означало, что Вероника сделала подленький выбор, – а Вероника не заслужила, чтобы Игорь снова заподозрил её в корысти. Однако нехорошие, но обыденные соображения помогали сохранить рациональность, ибо внезапный разрыв вывихивал мозги своей вопиющей бессмысленностью.

– Не приближайся ко мне, – повторила Вероника. – Я долго думала и приняла решение. Теперь всё.

– Но почему?! – разозлился Игорь.

Он ещё не ощутил потери, и непонимание ошеломляло больше утраты.

– Потому что связь с тобой – это неправильно. Тебе самому это ясно. Я поступила непорядочно, когда обманула Сашу. И я исправляю свою ошибку.

– Да наплевать на Плоткина!.. – взвился Игорь.

– В обществе я буду жить по законам общества, – отчеканила Вероника. – Расценивай это как угодно. Мне безразлично. Возвращайся в корпус.

Игорь поднялся на ноги. В нём закипала ярость. Он что, приблудный кот, которого можно покормить в прихожей и выгнать обратно за дверь? И он не желал расставаться с Вероникой из-за каких-то её бредней!

– Я тебя люблю и не отпущу, поняла? – он глядел на Веронику сверху вниз, а она вцепилась руками в скамеечку, словно удерживала себя на месте.

– Не приближайся! – глухо сказала она в третий раз, но уже с какой-то недоброй одержимостью, будто Игоря подстерегала опасность.

Он и не стал приближаться, не стал пытаться обнять её или хотя бы погладить по плечу, чтобы напомнить о былой лёгкости прикосновений. Он сбежал по ступенькам беседки на землю и пошёл прочь.

Вероника молчала, вперив почерневшие глаза в пустоту.

Игорь шагал к своему корпусу, взвинчивая себя, чтобы гневом обогреть душу, однако в темноте его настиг ледяной ужас разразившейся катастрофы.

– Ярко галстуки горят! – в лад выкрикивали девочки.

– На груди! На груди! – кричали мальчики.

Четвёртый отряд топал строем на обед в столовку.

– Горны звонкие трубят!

– Впереди! Впереди!

– Пацы, если сёдня не сыграем в «Морской бой», я начну конфеты жрать, – зашептал соседям Гельбич. – Или поменяюсь с кем-нибудь на чё-нибудь.

«Или Жанке Шалаевой скормлю», – за Гельбича добавил Валерка.

– Нельзя! – возмутился Горохов. – Все терпят, и ты терпи!

– У меня силы воли ваще нету!

– Давайте на тихом часе сдёрнем, – предложил Титяпкин.

На том и порешили.

Жизнь в лагере шла своим чередом. Когда по трансляции прозвучали сигналы отбоя, Ирина Михайловна загнала пионеров в палаты, дождалась тишины и отправилась к себе в третий корпус, поручив дежурство Игорю Александровичу. Игорь Александрович побродил по коридору и поднялся наверх. Тогда в дверь Валеркиной палаты просунулся Гельбич.

– Толстая свалила, Усатый дрыхнет, – сообщил он. – Двигаем, пацы!

– Вы куда? – приподнялся на койке Лёва.

– Да мы по-пырому, – успокоил его Гурька.

Их было пятеро: Гельбич, Гурька, Валерка, Титяпа и Горох. Пригибаясь, они опрометью пробежали от корпуса к умывалке, от умывалки – к забору, перелезли сетку и очутились возле куста, в котором спрятали кораблики.

– Погодь, пацы! – остановил всех Гурька и достал из кармана два длинных пластика жвачки. – Мне мамка привезла! Даю по-братски!

– Крутяк! – восхитились пацаны. – А как две на пятерых поделить?

– Я разорву на кусочки, у меня глаз-алмаз! – заявил Титяпкин.

– Не-е, поровну не порвутся, а не поровну – нечестно!

– Давайте так! – загорелся Гурька. – Разорвите жувачки пополам, будут четыре одинаковые части, вы их жуёте, а потом все отдаёте мне жувать!

– Нечестно! – опять возмутился Горохов. – Мы все будем жувать половинки, а ты потом – две целых? Обнаглел ваще, бизон мохнорылый!

– Давайте считаться! – придумал Гельбич. – На кого бог пошлёт! Кто первый вылетит, тот ничего не получает, да и всё!

Гельбич принялся считать, тыча в пацанов длинным пальцем:

– Арбуз, дыня, жопа синя! Арбуз, масло, жопа красна! Горохов, ты!

– Да чё за фигня-то? – едва не заплакал Горохов. – Надо считаться не на первый вылет, а на кто останется!

Задача казалась неразрешимой.

– Короче, пацы, – нашёлся Валерка, – я знаю! Давайте так. Я ничё не жую, но от каждого получаю две конфеты.

– Верняк! – обрадовались пацы и полезли по карманам.

Теперь у Валерки образовался капитал для полноценной игры в «Морской бой», потому что без ставки в виде конфет игра лишалась азарта. А пацы поделили жвачки и сосредоточенно жевали, глядя друг другу в глаза.

– Вы только не глотайте, – снисходительно посоветовал Валерка. – Если проглотить, жувачка может к сердцу прилипнуть, и тогда умрёте.

Титяпкин испуганно икнул.

– Пацы, блин, я проглотил… – ошарашенно прошептал он.

Из недр зелёной черёмухи они вытащили хранящиеся там кораблики – обточенные о кирпичи куски сосновой коры с мачтами-палочками. На мачты насадили бумажные паруса. Кораблики сделались готовыми к плаванию.

Берег Волги в тихий час был пуст. В небе носились и орали чайки. Вода нежно шипела, оглаживая замусоренный пионерами лагерный пляж с полосой гальки вдоль прибоя. Впрочем, хороший прибой здесь случался редко: в реке перед лагерем лежала длинная отмель, гасившая набегающие волны. За отмелью виднелся белый бакен с надписью «114». Вдали вверх по Волге шёл толкач с низкой баржей, загруженной чем-то сыпучим. Синие Жигулёвские кряжи истаивали в солнечном сиянии, словно глыбы льда.

Гурька самоотверженно снял триканы, взял кораблики в охапку, зашёл в воду и разместил флотилию на акватории. Пацы тем временем собирали кидательные камни. Ими полагалось обстреливать фрегаты до тех пор, пока те не перевернутся вверх брюхом. Последний уцелевший кораблик и будет считаться победителем. Меж собой суда различались надписями на парусах, изготовленных из газетных лоскутков: у Валерки была «Вда», у Титяпкина – «Зда», у Гурьки – «Сия», у Горохова – «Няя ква», а у Гельбича – «Бочий».

– Покежьте камни, – потребовал у всех Титяпкин.

Камни должны были быть размером со сливу, не больше.

Титяпкин отнял у Гурьки плитку-блинчик и выбросил.

– А ты свои покежь! – обиженно потребовал в ответ Гурька.