Найти, чтобы потерять - Наталья Костина

Сестра стояла за дверью, когда братья насиловали ее. И уходила, когда она плакала. Проверив напоследок, плачет ли она, Мари? Которая была красива, а она нет! Совсем, совсем некрасива! У сестры были заячья губа, и волчье нёбо, и одна сухая нога, которую она волочила, и голос ее больше походил на карканье, нежели на человеческую речь.

Отец знал обо всем. Потому что она сама ему рассказала! Поэтому да, он знал! Но он сказал, что она все это выдумала. И что у нее, Мари, злой, неблагодарный нрав. Ей нужно возблагодарить Бога, что она красива и может выйти замуж, в то время как ее сестре дорога только одна – в монастырь. И что ей, бедняжке, можно только посочувствовать. В то время когда Мари-Мадлен нужно примерно наказать! И ей снова задрали юбки… и снова привязали руки и ноги, потому что она брыкалась и отбивалась так, будто в нее вселился бес! Рот ей в этот раз не заткнули, и, пока ее пороли розгами, она кричала, кричала, кричала, кричала!..

А потом она лежала и плакала. И сестра стояла над ней и снова на нее смотрела. А потом прокаркала, что так ей и надо!

Она стала запирать свою комнату на ключ. И на засов. И придвигала к двери на ночь комод. На навощенных дубовых досках остались глубокие царапины – наверное, они там есть и сегодня. Когда она уже не живет в своей комнате. Наверное, в ней сейчас никто не живет. Потому что там больше невозможно жить – столько там было пролито слез!

Дубовые доски выдержали, когда их каждый вечер терзал еще более твердый, окованный железом буксус. Железное дерево. Железо в железе. Ее братья в воинском облачении. Красивая метафора. Она сама ее придумала. О, ей дали хорошее образование! И правильное воспитание: дорожи своей семьей! Преклоняйся перед братьями и отцом – они мужчины, продолжатели рода. Люби свою убогую сестру – потому что ни один мужчина ее не захочет, в то время как тебя, с твоим кукольным личиком и нежным голоском, хотят многие!

Дубовые доски выдержали, а вот ее душа – нет. Потому что от нее совсем ничего не осталось. Нет, еще оставалось, она помнит! Еще немножко души в ней жило… хотя они теперь ловили ее днем, потому что не могли добраться до нее ночью. В конюшне, куда она приходила, чтобы проехаться верхом; в кладовой, куда она спускалась, чтобы распорядиться по хозяйству; в комнате у сестры, куда та однажды ее заманила, прикинувшись больной…

Она показала отцу синяки, а тот сказал, что она притворщица, не далее как вчера свалившаяся на конной прогулке, и что, если она и дальше будет выдумывать всякие небылицы, он не только еще раз ее выпорет, но запрет в башне, посадив на хлеб и воду, чтобы отучить врать! И как жаль, что ее мать умерла! И какая радость, что ее мать умерла, – потому что нет ничего хуже, когда дочь пытается очернить своих близких – замечательных, любящих братьев и несчастную сестру! О, как она хотела ему сказать, что ее братья были даже слишком любящими!

И сказать, что да, все правда! Что ее душа полна самой черной ненависти, зависти и злобы!

Именно это как раз и было самой настоящей правдой!

Нет, не так! Это было правдой лишь наполовину: у нее внутри действительно стало черным-черно. Так черно, что эта черная ненависть и такая же злоба вытеснили душу целиком, без остатка. Души у нее внутри теперь не было. А зависть? Да, наверное, зависть была. Сестра могла уйти в монастырь, а ей, жаждавшей этого всем сердцем, в этой милости было отказано. Жить среди тех, кто беспол и безгрешен, и, может быть, в один прекрасный день на нее снизойдет благодать и ей будет дарована новая душа, чистая – вместо той, что у нее отняли! «Еще одна блажь! – бросил отец. – Еще одна твоя выдумка!»

Сестра могла уйти в монастырь – но не ушла. Она не ушла, потому что никогда этого не хотела. И глупо надеялась, что кто-то возьмет ее замуж. С ее заячьей губой и щелью внутри рта, гундосым гудением вместо плача и ржавым скрипом пополам с хрюканьем вместо смеха! У сестры было приданое – большое приданое, огромные деньги! Отец положил за ней чуть не половину своего состояния, хотя был скуп, как ростовщик, и бережлив, как монастырский ключник. За ней, Мари-Мадлен, не давали ничего. У нее и так было слишком много: красота, ум, воспитание и происхождение.

За ней стояло четырнадцать поколений дворянских предков.

Владетелей замков, воинов, феодалов, рыцарей, отважных бойцов в латах. Железа в железе, и шелка на шелковых телах тех, которых они привозили себе в жены и которые извивались и кричали от боли под ними в первую брачную ночь, затыкая себе рот платком или простыней… Потому что железо рвало шелк – а по-другому оно не умело, это железо!

Они погибали один за другим, храбрые и безрассудные дворяне из рода д’Обре, – и ему бы закончиться, иссякнуть, этому проклятому и прóклятому роду, – но новый шелк рождал новое железо, много-много железа! Хорошо обученного, жестокого, красивого и сильного железа.

Ее сестра, засохший урод, кривой сучок на сильном семейном древе, возможно, уже никого не родит, но ее братья женятся и воспроизведут себе подобных! Насильников и удачливых убийц. Им можно убивать, потому что война – это не убийство. И дуэль, когда ты оскорбляешь человека, который тебе не нравится, а потом протыкаешь его насквозь сталью и он истекает кровью, – это тоже не убийство.

Жаль, что эти двое ублюдков не могут убить друг друга!

Потому что они – братья! Они любят друг друга.

Любовь – это когда ты сидишь рядом, и пьешь вино, и гогочешь над сальными шутками, и рвешь руками жирное мясо, а потом держишь этими же руками какую-нибудь девку, первую попавшуюся. Держишь крепко, чтобы второму было удобно. Бьешь девку по голове, если она орет и не желает лежать смирно, расставив широко ноги. Если стискивает эти ноги и не дает войти: дура, это же мы, благородные д’Обре! Раздвинь ноги, ты, сучка, иначе я разобью тебе морду в кровь! Раздвинь – и тебе будет хорошо, хорошо, хорошо!..

А потом – второй. С первой попавшейся. Но уже – не с сестрой. Потому что одну сестру, Мари-Мадлен, выдали замуж, а вторая такая жуткая уродина с хищными когтистыми пальцами на сухой, как палка, с перекрученными венами ноге, что лучше ее не трогать. Тем более что вдруг и внизу у нее такая же щель в щели, как и во рту, и ты попадешь в эту щель и застрянешь, или она захлопнется и отрежет это твое достояние, этот твой клинок, железный вырост твоего железного тела, детородный шип… вдруг он останется там?!

И род д’Обре прервется?!

– Мари, – нежно говорит человек, которого она не любит, потому что ей нечем любить. – Мари! Почему ты такая холодная?

О, она очень теплая! Она горячая! Она горит! Пылает! Об нее можно обжечься!

Странно, что никто этого не чувствует. И этот, который водит по ее коже камнем огромного кольца – красным камнем с огнем, заточенным внутри, – тоже словно слепой! Неужели он не понимает: если бы эти два огня могли высвободиться, они бы пожрали друг друга?

– Ты получил, что хотел? – спрашивает она.

О, как она устала всем давать! Давать желаемое: выгодный брак – отцу, семерых наследников – мужу… такому же ненасытному и неразборчивому, как и ее братья! Нет, он весьма и весьма разборчив, ее муж, маркиз Бренвилье! Он бы не выбрал самого лучшего, если бы не чувствовал в ней этого яростного огня! Он бы взял ее сестру, если бы ему было все равно… Никто не взял ее сестру – все побоялись, что она нарожает им не белокурых ангелочков, таких, как родила она, Мари-Мадлен-Маргарита, бело-розовых, словно маргаритки, младенчиков, а химер и горгулий! В ливень она стоит у окна и смотрит невидящими глазами на беснующуюся за окном грозу, на воду, низвергающуюся с крыш замка и вырывающуюся из пасти этих чудовищ с такими же звуками, как у ее сестры! Она смотрит – и улыбается. Улыбается, потому что она, Мари, больше никогда не смеется. Хотя ее смех весьма мелодичен и может услаждать слух.