Дядьки - Валерий Айрапетян

Мужчина горько улыбнулся и сочувственно закивал. Двери захлопнулись. Поезд дернулся и стал набирать ход.

Я ждал жену и дочь на Гостинке, чтобы поехать с ними домой. Но у Леры оказалось дополнительное занятие, и Катя позвонила, сообщив, что они задерживаются и доедут сами. Я спустился в подземку и пошел переходом на станцию «Невский проспект».

Сотни ног отбивали час пик. Народ густо валил, держась курса. Стремительный поток заполнил тоннель движущимся разноцветьем спин.

На середине пути я наткнулся на темное пятно у стены, в нижней ее части. Это была старая женщина, завернутая в черные обноски. Нищенка была лишена ног, сгорбленная, она походила на ломоть ржаного хлеба. Старуха сидела основанием своего туловища на поддоне от ящика и пела жалобливую песню с неразборчивыми словами. До меня доносилось: «Врааааай-врай-врай-врааай-ай-ай…»

Далекая и светлая печаль, уняв будничный гомон, вошла в меня предрассветным туманом. Я сгреб всю мелочь и подошел к ней. Заметив приближение подателя, старуха уняла свой маятник и единым твердым движением вскинула голову. На меня посмотрело вспаханное тяжелой судьбой и тем не менее смешливое лицо. Выдержав вдумчивую паузу, лицо спросило себя скрипучей скороговоркой: «Русский? Вроде да, а вроде и нет. Нет. Точно не русский. Ёпт… Жид? Нет, нет, не жид… Да ты ж хачик — черножопый, мля! Да ну тебя на хер! Пшел на хер, пшел на…» Старуха загородилась от меня черной сухой ладонью. Я сунул мелочь обратно в карман и двинул дальше. «И деньги твои на хер мне не нужны! Ха-ха!» — полетело мне в спину.

Поезд домчал меня до «Пионерской». Не было охоты идти в пустой дом, и я решил пару часов побродить по парку. Мохнатые кроны сосен копошились в серой завязи неба. Дул ветер. Близилась зима. В ушах звучала старухина песня, местами разрываемая матерной бранью.

Когда вошел в квартиру, навстречу мне выбежала заплаканная Лера с красными пятнами на лице. Я присел, чтобы поймать ее.

— Папа! — закричала она и бросилась мне на шею. — Папа!

Близость отца обострила угасшее в ребенке чувство, и дочка снова заплакала. Я узнал этот плач по начальным его интонациям, по характерному надрыву. Так плачет первое познание безысходности, так плачет только детская душа, столкнувшись с неодолимой стеной реальности на окраине игрового коврика, так плачет невозможность чуда.

Вошла Катя, глубоко вздохнула, растерянно пожала плечами и снова исчезла в комнате.

— Ну-ну, малышка, — прошептал я в дочкино ушко, — прекращай. Расскажи лучше папе, что случилось. Ну-ну…

— Пап, — всхлипнула она. — Когда мы с мамой спустились в метро… я увидела… увидела… бабушку …без ног, папа! Она пела песню. Папа, совсем без ног!.. Пела песню…

Воображение ребенка в секунды воссоздало картину поющей безногой старушки, и Лера снова зашлась в рыдании.

— Без ног не ходят, папа… не ходят… — рвалось сквозь слезы первое болезненное прозрение.

Я прижал ее маленькое вздрагивающее тельце к себе и сказал:

— Не плачь, малышка. Ты не знаешь главного. Когда старушка попадет в рай, она помолодеет и у нее вырастут новые быстрые ноги на всю вечность.

— Правда? — Лера посмотрела на меня с надеждой. — На всю-всю жизнь?

— Правда, дочка… На всю.

Лера звонко засмеялась, а я затянул осевшую во мне песню о рае.

Я ждал поезда. Шел первый час ночи, интервалы между поездами возрастали, а мне еще надо было успеть на переход. Рядом на платформе лицом ко мне стоял улыбчивый усатый толстячок и, погрузившись в себя, отрешенно грыз ногти. По глубокому закату глазных яблок было видно, как ему хорошо. Мужчине на вид было лет сорок пять, судя по одежде и повадкам, он был холостяком. По крайней мере, я не смог бы представить его лежащим рядом с женщиной. Неопрятность и сутулость вполне могли накинуть к его истинному возрасту добрый десяток. На влажном лбу небрежно лежал скрученный полуседой локон, обвисшие толстые щеки придавали лицу сходство с грушей. На манер портупеи сбоку болталась черная матерчатая сумка. Выглядел он удручающе. Я сходу предположил олигофрению. Не исключил также перенесенный с осложнением менингит…

Иногда грызун останавливался и озабоченно вглядывался в ногтевые ложа, вероятно для контроля результата труда. Внезапно он перестал грызть, растопырил пальцы и с упорством заядлого хироманта принялся изучать внутреннюю поверхность ладони, переводя взгляд от одной к другой. Десять пухлых молодцов глянули на меня в упор, десять изгрызенных парней, прошедших сквозь строчащий прикус невротика, встали напротив меня в одну шеренгу. Лишенные ногтевых пластинок, они походили на барабанные палочки или на фашистов в касках. Спустя минуту толстяк вновь принялся за дело: застрочил челюстями, воздев глаза горе. Подходивший люд, едва задев грызуна взглядом, занимал по отношению к нему отдаленное положение, секундная брезгливость корчила их лица, кто-то, выражая тошноту, высовывал язык и морщил нос.

Громко и немодно зазвонил телефон. Толстяк запустил руку в широченную штанину и выудил оттуда могучих размеров мобильник, который имел в девяностые прозвище «гроб» — за массивный трапециевидный корпус. Деловито вытянул антенну и невероятно красивым, слегка урчащим голосом плейбоя произнес:

— Слушаю тебя, милая.

Я встал как влитой, не отводя от него глаз. На меня мой сосед не обращал ни малейшего внимания, впрочем, как и на остальных. Он выслушал «милую», после чего принялся расписывать ей некий алгоритм действия, замысловатая кривая которого сводилась к последовательным воспитательным приемам. Речь его была образцом исконно русского языка, строгое изящество дворянской культуры стояло за каждым словом, как часовой. От удовольствия вдоль позвоночника пробежала стайка мурашек. Я стоял и боялся шелохнуться. Я слушал и не верил себе.

Должно быть, речь шла о многочисленном потомстве.

— После того как сорванцы попросят прощения, — заключил он, — передай, что папа уже едет и везет гостинцы. Машуню поцелуй от меня и гони спать, ей вставать ни свет ни заря. Кириллу дочитай «Золотого петушка», страница заложена, не ошибешься. Обнимаю тебя.

В растопыренный правый карман брюк телефон попал бы и сам, случись ему во время разговора выпасть из рук, но толстяк, в обратном порядке, нажав «отбой» и сложив антенну, бережно, как в нору, просунул аппарат и с небывалым усердием набросился на пальцы. Со стороны могло показаться, что человек согревает озябшие ладони.

Подошел поезд. На выезде из тоннеля он яростно прогудел и втолкнул на платформу клубы сырой прохлады. Ветер приподнял вихры с затылка многодетного грызуна, которые обрамили свод черепа серией вопросительных знаков и нулей. Мы вошли и уселись друг против друга. Толстяк раскрыл сумку и достал большую книгу в глянцевой обложке. Раскрыл ее и, состроив на лице маску глубочайшей сосредоточенности, погрузился в чтение. Я пригнулся, чтобы прочесть название. «Искусство маникюра. Пособие для профессионалов» — значилось на обложке.