Мобилизованная нация. Германия 1939–1945 - Николас Старгардт

Подталкивая друг друга к поиску путей словесного выражения чувств и желаний за счет рассказов о сексуальных воспоминаниях и интимных наименований, перенося все это на бумагу, Роберт и Миа выработали прямоту и откровенность, очень и очень необычные для Германии в военное время. Существовали в стране тогда, конечно, и традиция порнографии, и моральная кампания против нее, но то, как развивалась их переписка, показывает, что им пришлось подыскивать собственную приватную терминологию; при этом Миа перенимала слова, используемые Робертом. Все пары оказывались перед одинаковой проблемой – необходимостью заверять себя и друг друга в том, что с утратой секса между ними ничего не изменилось. Желание близости в разлуке можно назвать всеобщим. Однако большинство облачали желания в традиционные обертки – «обнимаю, целую, хочу прижаться к тебе»[262].

Многие письма в потоке циркулировавшей между «домом» и «фронтом» корреспонденции имели утешающий характер и почти или вовсе не отражали чувств, испытываемых мужьями и женами, но цель зачастую была одна – показать, что все в порядке, ничего не изменилось. Секс был больше всего похож на негатив фотографии – из-за опасной ревности, вызванной разлукой. Как мужчины, так и женщины проявляли значительную сдержанность, не решаясь писать о сексе прямо, но зато часто и без всякой оглядки заводили речь о беспокойствах по поводу сексуальной неверности партнера. Пример Дитера Д. не исключение, а скорее правило, – когда обмен письмами утратил былую живость, его одолели сомнения: «Ты осерчала на меня или что-то держишь против меня, Герта? Или, может, ты не вполне здорова, чтобы написать мне? Может, ты забыла меня или у тебя теперь другой?.. Мне снова расскажут, что ты шатаешься по вечерам с другими мужиками?» Любые перебои с корреспонденцией тотчас относились не на сложности с почтой во время войны, а на неверность[263].

В марте 1941 г. Роберт, к большому облегчению, дождался перевода из Восточной Пруссии в Северную Францию. Снова после месяцев одиночества он находился рядом с товарищами. Вместо бесполезной службы охранником он с радостью взялся печь хлеб для сослуживцев. Эйфория Роберта почти осязаема. Он начал писать Миа о «товарищеском единении», посещениях пивных и, после подозрений и расспросов с ее стороны, признавался в участии в походах в бордели Лилля, но – он настаивал – «из любопытства посмотреть». Несмотря на его заявления, что «любовь не коммерческое предприятие», Миа оставалась в некоторой неопределенности относительно подлинного положения дел. Как уже говорил ей Роберт, почти все солдаты, которые не обзавелись французскими подружками, «обслуживали себя сами. Ты бы только слышала здешние разговоры за день до отъезда в Париж: всё только об одном»[264].

Роберт и Миа представляли собой исключение, обычно никто не обсуждал повсеместную практику немецких солдат. Публичные дома служили вехами большого пути завоевателей через Европу. Когда немецкие войска прибыли в Нант в 1940 г., операторы снимали их во время радостного приветствия детей на Королевской площади; трогательно помахав руками деткам, воины дружно, чуть не вынося двери, ринулись в бордели. Вермахт потрудился обустроить для солдат и их офицеров отдельные дома терпимости. Это входило в длинный список договоренностей между немецкими и французскими властями, и те и другие совпадали в намерении поддерживать систему XIX столетия – лицензированной и контролируемой проституции с «закрытыми домами» и принудительными медицинскими проверками с целью предотвращения распространения болезней, передающихся половым путем.

Консервативным властям Виши настоящая опасность виделась в стихийной проституции, и полиция периодически проводила облавы в городах под контролем французского правительства. Санкции против тайного занятия проституцией постепенно ужесточались, и с осени 1941 г. женщины рисковали угодить в лагеря в Ла-Ланде и Жаржо. У французских чиновников возникали трудности с тем, как отделить проституток от женщин, выпивавших в барах, флиртовавших с мужчинами и получавших от них подарки. Сложная культура бытового секса, развившаяся как вокруг казарм немецких военных, так и в городках, где они селились приватно, представляла известную проблему для полиции, даже если бы у французских властей имелись полномочия арестовывать немецких солдат. Хотя германское Полевое командование тоже предпочло бы контролировать риски заболеваний от «развратных» француженок, оно очень болезненно реагировало на попытки французов пресекать сексуальные приключения солдат с горничными, уборщицами, прачками, официантками, работницами баров, парикмахершами, хозяйками гостиниц, банщицами, стенографистками, продавщицами и прочими подружками[265].

В католическом и в целом консервативном регионе Луары процветающие портовые районы Нанта и Сен-Назера представляли собой Мeкку для желающих пьянствовать, кутить и заводить знакомства. В Нанте молодежь из представителей всех классов собиралась в маленьких кафе на набережной Фосс, где играли музыканты. Вечером по субботам и воскресеньям, когда вино лилось рекой, мужчины вились около женщин, и в этой милой и раскованной атмосфере легко происходили пьяные драки. После особенно скверной ночи в сентябре 1941 г. двое немецких солдат получили ранения, что заставило заняться расследованием как немецкую, так и французскую полицию. Столкновение сулило шанс обернуться куда более серьезными последствиями, но, как философски заключил комиссар французов: «Инциденты часто происходят в таких местах из-за совместного пребывания множества особей женского и мужского пола, а сверх прочего из-за злоупотребления алкогольными напитками». «Сожительство» оккупантов и оккупированных протекало, как правило, без особых эксцессов[266].

Оккупанты были молоды, щедры и неожиданно богаты. «Они выглядели куда лучше всех прочих мужчин, которых я только видела», – клятвенно заверяла одна женщина из Турени. К тому же они расселились в землях, откуда так или иначе ушли 1,5 миллиона французов. В августе 1940 г. официантка в «Отель-де-Бен» в Морлэ на побережье Бретани (департамент Финистер) заметила новенького. Как многие прочие немцы, приходившие в ресторан, Вальтер поселился в той же гостинице. Постепенно их случайные разговоры, осуществлявшиеся с помощью словаря, становились все длиннее. Скоро вспыхнула любовь – первая связь для Алин. И как рассказывала женщина французскому историку шестьдесят три года спустя, она не могла пройти мимо здания, где тогда располагалась гостиница, и не вспомнить: «Там, в “Отель-де-Бен”, я потеряла девственность». Отношения продолжались. На 23-й день рождения в январе 1942 г. цветочник прислал ей от Вальтера двадцать три красные розы. Алин не верила своим глазам. Она жила с родителями, а он таким образом демонстрировал и благопристойность намерений. Когда они появлялись на публике, Вальтер обычно переодевался в гражданское – обычная респектабельная пара, выглядевшая солиднее и старше своих лет. Во время интервью в возрасте восьмидесяти четырех лет Алин утверждала: «Я поступила так не потому, что он был немец, а потому что любила его. И точка. Для любви нет границ»[267].