Мобилизованная нация. Германия 1939–1945 - Николас Старгардт

К разочарованию нацистских функционеров на местах, для отправки детей по-прежнему требовалось согласие родителей. Настаивая на этом, Гитлер сдерживал антиклерикальное крыло партии и заставлял чиновников добиваться народной поддержки. По иронии судьбы для режима, столь трепетно избегавшего любой опасности, способной взволновать граждан, успех эвакуации строился на страхе родителей за жизнь детей. В Берлине и Гамбурге в первые два месяца в рамках национальной программы были эвакуированы 189 543 ребенка, и по Дрездену бродили слухи о том, будто Берлин совершенно опустел. Когда схему распространили на уязвимые города Северо-Западной Германии, где родители стремились спасти детей от бомбежек, количество согласных на сотрудничество стало расти, и если к 20 февраля 1941 г. эвакуировали 320 000 человек, к концу марта – уже 413 000, а ближе к исходу июня – 619 000[240].

Поначалу организационный процесс пребывал в хаосе. Дети спали на полу прямо на соломе, пока для них спешно строили лавки в общежитиях, однако хватало и энтузиастов импровизации, в том числе способных и энергичных. 28 января 1941 г. Аннелизе A. написала домой из Силезии, рассказывая родителям о благополучном прибытии в монастырь, где монахини заботились о них и кормили. Они занимались подготовкой кроватей, но от родителей ожидали присылки постельного белья. Через два дня Аннелизе поведала домашним, что ходит в школу на лыжах, что устроилась хорошо и делит спальню с двумя лучшими подружками. Десятилетняя Гизела Хенн отправилась из Кёльна на хутор в Восточную Пруссию в сентябре 1940 г. Она впервые оказалась вдалеке от дома, и ей пришлось осваиваться в самые кратчайшие сроки. К тому моменту когда в следующем апреле ее послали на очередные шесть месяцев в Саксонию, она научилась кормить уток и помогать в уборке летнего урожая. Все у нее ладилось, а мать поддерживала переписку с женой саксонского фермера. На третий и очень удачный срок по программе KLV Гизела попала благодаря ее школе[241].

Социальные работники из Национал-социалистической народной благотворительности контролировали расселенных и старались перераспределить детей, которым не нравились условия жизни, в другие семьи, а тем временем сотрудники гитлерюгенда налаживали групповые занятия, такие как программы общих обсуждений и хорового пения, командного спорта и совместных походов. Нахождение в коллективе, принадлежность к нему могли, возможно, помочь преодолеть тоску о доме и одиночество, однако одновременно вели к столкновениям между представителями разных классов, областей и культур. Мальчишки из Рурской области, смеявшиеся над «недостатком культуры востока», делали себя крайне непопулярными в селах Померании и Восточной Пруссии. В сельской местности такие новички из промышленных городов невольно выделялись и автоматически превращались в глазах местных в виновников любых правонарушений от воровства до вандализма[242].

Выходцам из других областей страны больше нравился не полуостровной мир прусских болот с их огромными по площади поместьями юнкеров, а Южная Германия и чехословацкие земли, где эвакуационная программа вдохнула новую жизнь в туристическую инфраструктуру, переживавшую период упадка с 1939 г. Однако даже относительно оживленный мир юго-западного немецкого крестьянства поначалу вызывал отрицательные впечатления. Когда группа мальчиков из Рура прибыла в феврале 1941 г. в Мегесхайм, их построили перед сельской школой, где жены фермеров осматривали гостей и разбирали по домам. 10-летний Рудольф Ленц, дожидавшийся своей очереди дольше всех, описывал весь эпизод как сцену «невольничьего рынка». Городские мальчишки выглядели слабоватыми, и позднее он узнал, что местным хуторянам обещали сильных и здоровых ребят, способных восполнить нехватку рук на сельскохозяйственных работах. Росший в протестантской семье и в довольно светской среде, Рудольф никогда не сталкивался с чем-то подобным католицизму в швабской деревне, где его патронажная мать падала на колени в поле при звоне церковных колоколов к молитвам днем и вечером. Однако в свои 10 лет он быстро приспособился, ему понравилось участвовать в уборке урожая, а у родителей при встрече с сыном в конце лета возникли сложности с пониманием его сильного швабского акцента[243].

Очередной особый поезд выехал из Эссена 27 апреля 1941 г., увозя девочек-подростков в моравский городок Кремзир (ныне Кромержиж). Встреченные на станции местными членами Союза немецких девушек и гитлерюгенда, они отправились в реквизированную под их проживание обитель. Некоторых монахинь оставили в монастыре в качестве прислуги, чтобы кормить девочек и заботиться о них. Так на практике осуществлялись замыслы Шираха и его команды. Новички быстро обучились рутине коммунального общежития с заправкой постелей, содержанием в чистоте и порядке шкафчиков и спален, равно как и своевременному появлению опрятно одетыми на утренние поверки с подъемом флага. Все очень походило на закрытую школу-интернат без унтер-офицерских наказаний. Точно в соответствии с лозунгом «Молодые ведут молодых» порядок поддерживался вожатой из Союза немецких девушек, которая с целью воспитания чувства товарищества налагала порой наказания на всю группу, что выражалось в задерживании почты на трое суток и, в самых худших случаях, выливалось в 8-километровый пеший поход в полной тишине. Но вожатая Союза, сама молоденькая девчонка, хотя и постарше подопечных, разрешала им шутить с собой, а также брать у нее радиоприемник, чтобы потанцевать, когда у кого-нибудь случался день рождения[244].

Одна из девушек постарше, 15-летняя Ильзе Пфофе из Эссена, находила особенно вдохновляющими их «пропагандистские марши»; по ее мнению, они помогали привнести немецкую и светскую культуру в преимущественно чешско-католический городок. Они маршировали в Вербное воскресенье с целью помешать церковной процессии и потом еще во время спортивных фестивалей 29 июня, когда впереди шел военный оркестр. Впоследствии Ильзе с удовлетворением отмечала, что «чехов разрывало от ярости». Оставаясь одни, девушки принимали солнечные ванны в сарафанах и купальных костюмах и занимались физкультурой во Французском парке, где на них во все глаза пялились молодые солдаты из немецкого гарнизона. В конце одного такого летнего денька Ильзе утверждала, будто ее сфотографировали сорок раз. Какими бы невинными ни были свидания в кино, она уже чувствовала себя куда более взрослой, чем когда уезжала из Эссена[245].