Беспокойный отпрыск кардинала Гусмана - Луи де Берньер

Агапита сходила в хижину и вернулась с пузырьком. Дионисио прочитал надпись на этикетке, запомнил название фирмы и закинул флакончик подальше. Тот с глухим хлопком разлетелся вдребезги. Дионисио нагнулся, поднял Инес и погладил ее по щеке. Покачал головой:

– Глупенькая, конечно, ты станешь моей женщиной, просто я жду тебя.

У девушки скакнуло сердце, она улыбнулась сквозь слезы. Потом озорно ухмыльнулась:

– А как же Агапита?

Удивленный Дионисио обернулся к старшей сестре:

– Как, и ты тоже?

Девушка пожала плечами:

– Так никого ж нет больше. – Она слегка развела руками. – Все мужчины в город подались.

Дионисио шевельнул бровями и подумал, что судьба, наверное, замыслила назначить его ответственным Дон Жуаном. Он заметил, что ягуары забрались на крышу домика и после зябкой сьерры нежатся на солнышке.

– Больше никаких осветлителей, – сказал Дионисио, и девушки дружно закивали. – Бери пример с них, – он показал Инес на кошек, – и лежи на солнце, пока не вернешь свой цвет.

Агапита, думая о своем, объявила:

– Ты можешь заехать и переспать со мной на обратном пути.

Следующая серия выступлений Дионисио на страницах «Прессы» посвящалась борьбе с осветлителем кожи. Хоть Виво и добился запрета, средство продолжали доставлять контрабандой. Бесчисленные женщины из низов, тратя бешеные деньги, уничтожали бархатистую смуглость кожи в тщетной надежде стать благороднее и желаннее.

Но в Санта Мария Вирген приезжих иногда отводят к месту на склоне, где в незадавние времена Дионисио Виво разбил пузырек с осветлителем кожи, а теперь проросла пурпурная лилия с белыми пятнами – вечное напоминание всем расам: по достоинству цените свою красоту.

Обитавшие в городских стоках беспризорники исчезали. Священники и монахини, честные обыватели, добропорядочные вдовы, редкие социалисты, готовые перераспределить собственные ценности, – все заметили, что чумазые ребятишки пропадают. Привычные мордашки больше не появлялись у бесплатных столовых, и с каждым днем уменьшалось число оборванных, маленьких рахитичных пугал, побиравшихся у мраморных входов магазинов и торговых центров. Респектабельные домохозяйки и издерганные управляющие магазинов с облегчением вздохнули: «Слава богу, наконец что-то делается. Это же позор был». Владельцы магазинов больше не хватались за бумажники и не ощупывали то и дело оттопыренные задние карманы, где лежали вселявшие уверенность кредитные карты, водительские права и удостоверения. Отпала нужда беседовать чересчур громко, чтобы не слышать: «Помогите, добрый сеньор, хоть немного мелочи», – не приходилось смотреть прямо перед собой, чтобы не видеть жалкие личики с гноящимися глазами и спутанными космами, где кишат клещи и вши.

Таинственному испарению тучи ребятишек сопутствовала еще одна загадка. Зловоние от реки становилось все нестерпимее, и жить с открытыми окнами было уже невыносимо. Набожные вдовицы больше не стояли на берегу реки в ожидании мимолетного благословения кардинала Гусмана, но и тот не испытывал облегчения от их отсутствия, ибо поток вони просачивался даже сквозь оконные рамы дворца. Кардинал заткнул все щели от сквозняков и купил электровентиляторы.

Дело же было в том, что небольшое частное предприятие занялось решением городских социальных проблем. «Отряды бдительности» из представителей среднего класса с правыми взглядами постановили, что бездомные сироты – источник, который питает и пополняет неуклонно растущий класс преступных отщепенцев, отчего жизнь в городе становится просто невозможной. Дети вырастали в вандалов, что ключами царапали машины, становились домушниками, что проникали в дом через окно туалета и удирали, прихватив новые часы; они превращались в головорезов, которые насиловали женщин в нарядных одеждах прямо на лужайках перед их собственным домом, и в разбойников, вырезавших карманы у мужчин и воровавших еще дедушкин серебряный портсигар; они становились глумливыми юнцами, что бесцельно слонялись и оглушали окрестности американской музыкой из магнитофонов, купленных на выручку от продажи краденого. Поначалу блюстители в черных рубашках, поймав их, просто избивали и отправляли обратно к месту обитания в городских стоках.

Но потом хозяева магазинов стали платить блюстителям, чтобы те гоняли подростков от их владений, справедливо рассудив, что покупатели предпочтут вообще не заходить в магазин, нежели пробираться через картонное укрытия и скорченные тела, видя недоуменное отчаяние в огромных карих глазах. Детей, которые спали на трубах центрального отопления или укрывались от дождя в подъездах, изгоняли градом ударов и ливнем оскорблений, сыпавшихся на их разбитые дубинками головы.

Одно к другому, и теперь заблудшие дети города спали вечным сном на дне реки, протекавшей перед кардинальским дворцом. Их ноги были закованы в бетон, а правая рука отрублена – она подтверждала исполнение работ, и заказчик выплачивал премию. Ночная стрельба приписывалась вылазкам террористов и междоусобицам наркодельцов. Полиция все знала, но ничего не делала, поскольку никто бы ей за это спасибо не сказал. Невинные души спали непробудным сном, а уровень преступности оставался прежним; как правило, бандиты погибали юными, но криминальный слой сохранял свои ряды за счет обитателей трущоб и молодежи, недовольной жизнью в деревне и бежавшей от докучного внимания соседей и приходского священника.

Его преосвященство тошнило от запаха с реки, не было сил пошевелиться от зреющей в кишках мучительной боли. Острые, сводящие с ума приступы случались теперь по меньшей мере ежедневно, и кардинал отрыгивал слюной, которая тянулась изо рта длинной ниткой и почему-то никак не вытиралась. Живот разбухал все больше, ел кардинал все меньше, и Консепсион готовила теперь только жидкие супы и прохладное питье. Постоянный страх перед следующим припадком поглощал все внимание, и его преосвященство не мог ни на чем сосредоточиться; бремя управления Церковью все чаще перекладывалось на хрупкие плечи нового секретаря – горячо помолившись, тот приходил к решениям, которые, как он надеялся, принял бы и сам кардинал, не будь так болен.

Словно в увенчание беды и накопившейся за всю жизнь вины его преосвященство теперь беспрестанно находился в окружении отчетливо видимых бесов. Монсеньор Рехин Анкиляр пришел доложить, что собирается объединить все миссии в одну большую организацию крестоносцев, но его преосвященство не мог слушать, потому что под столом Крикуны кусали друг друга за шеи. Непотребный Ишак все обматывал шею монсеньора ослиным членом, а Разрушители с воплями колотили по стенам дубинками, вырезанными из человеческих конечностей, и стены издевательски гудели гонгом. Сутяги спорили так горячо и громко, что кардинал почти не разбирал слов монсеньора, возмущавшегося дурным обращением с проповедниками. Пылающие писали в воздухе огненными буквами названия всех грехов кардинала, а Швырялы как-то умудрялись зацапать его мысли, раньше чем он подумал, и у него выходило только невнятное бормотание. Любая мысль, проскочившая их злобную проверку и казавшаяся кардиналу хорошей и верной, опровергалась Обманщиками. Они сидели перед ним рядком на столе, болтая тощими ножками, – казалось, те сейчас оторвутся от толстых животов с огромными спиралями пупков, – и как-то ухитрялись с безупречной логикой доказать, что Бог – зло, воровать – хорошо, а преисподняя – это эдемский сад. Его преосвященство громко возражал, его звенящий голос разносился по дворцу, а потом, закрыв лицо руками, он выл от муки и пинками опрокидывал стулья, чтобы не слышать бесов, но Обвинители в голове кричали еще громче, насмехаясь над его отцовством, попустительством и ложным человеколюбием.