Кристалл Авроры - Анна Берсенева

Вальс закончился, Бенсон и Ольга зааплодировали.

– На вашу жену, Леня, можно смотреть не отрываясь, – сказала Ольга. – Как на кошку.

– Почему же именно на кошку? – засмеялась Донка.

– А я, помню, в командировке была в Тамбове и воспалением легких заболела, да так, что чуть не умерла. Однако выздоровела, и вот лежу после этого в доме у Витиных тамошних друзей, от слабости пошевелиться не могу, только и остается, что за кошкой наблюдать. Я к животным совершенно равнодушна, но какое же это оказалось завораживающее зрелище!

– Почему? – не понял Леонид.

– Потому что естественность абсолютная. Ни одного неловкого движения, ни одного дисгармоничного. Вот как у Донки.

Все засмеялись, кроме Виктора – он в самом деле был сегодня мрачен. Потом Ольга вспомнила, что обещала дать Донке адрес портнихи, которая шьет прекрасные концертные платья – «такие, знаешь, что даже спина не скучная» – и пока они вместе с заинтересовавшимся Эндрю обсуждали, что это означает, не скучная спина, Леонид с Морозовым вышли на застекленную веранду покурить.

Свет зажигать не стали. Глядя, как мерцает в полумраке огонек Витиной папиросы, Леонид спросил:

– Что-нибудь случилось? – И объяснил, чтобы не выглядеть праздно любопытствующим: – Может, помощь нужна?

– Нужна. – Леонид расслышал в голосе Морозова усмешку, которая показалась ему не просто невеселой, а горестной. – Только оказать ее никто не сможет.

– Почему?

– А ты не понимаешь?

Леонид промолчал. Понимает, да, и точно так же понимает, как Виктор. Но что толку, если они начнут сейчас это обсуждать? Какой смысл в словесном мазохизме?

– В деревне еще хуже, – словно расслышав его мысли, сказал Морозов. – Здесь по крайней мере террор моральный, для большинства из нас, во всяком случае. А там-то физический.

– Что ты имеешь в виду?

– Что от нас, городских, сколько-нибудь образованных людей, пока лишь требуют публично каяться, отказываться от своих взглядов, раболепствовать перед этой бандой, которая захватила власть, перед этим ничтожным восточным деспотом, который ведет страну к погибели. А в деревне просто разоряют и убивают всех, кто способен работать, производить.

– Ты не преувеличиваешь, Витя? – поморщился Леонид. – В конце концов, была публичная дискуссия, как должна развиваться страна, и было решено, что…

– Какая дискуссия! – перебил Морозов. – Когда оппонентов сначала унижают, а потом расстреливают, это не называется дискуссией. И побеждает в таком, с позволения сказать, споре отнюдь не тот, на чьей стороне правда.

– Однако индустриализация идет, и стремительно, этого нельзя не видеть, – возразил Леонид. – Мне тоже не все нравится в том, как она осуществляется по отношению к деревне, но нам необходимо догнать развитые страны, а значит…

– Если хочешь догнать развитые страны, надо не картины из Эрмитажа распродавать и не зерно у крестьян выгребать подчистую, чтобы заводы за границей покупать, а твердо обеспечить права личности, – отрезал Морозов. – А у нас Каганович ничтоже сумняшеся заявляет: советское государство и не является правовым, его законы определяются целесообразностью в каждый конкретный момент! – Он нервно смял папиросу в медной пепельнице с фигуркой дракона. – Не бывает при таком подходе ни развития, ни благосостояния, поверь мне, Леня. Это не мои домыслы, а экономический закон. При таком подходе бывает только война.

Щеки у него горели от волнения так, что это было видно даже в сумраке.

– С кем война? – вздрогнул Леонид. – С Англией?

– Да при чем здесь Англия! У нее и в мыслях нет с нами воевать. С народом собственным война. Беззаконие и страх – вот что нас всех ждет, одних раньше, других позже, но всех. Ну и нищета, естественно, голод, деградация, это уже как следствие. Об одном я жалею, – сказал он, помолчав, – что в двадцать четвертом году, когда в Англию ездил, не остался там. А ведь мне и в Оксфорде предлагали преподавать, и Оля со мной была…

– Почему же не остался?

Это вырвалось у Леонида само собою, он не хотел спрашивать и из-за бестактности такого вопроса, и… И потому, что именно сейчас спрашивал себя, не лучше ли переменить свою жизнь, пока это еще возможно.

– Я тогда книгу начал писать, – ответил Морозов. – О циклах экономического развития. Выдержки из нее в Англии опубликовал, дискуссия вышла интереснейшая – в Европе, в США, в Канаде. И мне казалось важным, чтобы мои идеи у нас осуществились. Был уверен, что это возможно, именно у нас возможно, мы же не зашорены, новым путем идем. Да все мои об этом ведь мечтали! Это же моя страна, Леня, я же русак природный, как и ты. Отец в Сергиевом Посаде учителем был, революционеров от охранки прятал, мама, когда в Швейцарии на врача училась, газету «Искра» в корсете сюда привозила… – Он замолчал, словно захлебнулся, потом вздохнул: – А в Англии все как-то одно к одному тогда сложилось. Белое к черному. Я из Госплана получил письмо с предложением должности, Оля родила в Лондоне раньше срока, ребенок умер… А в ее возрасте надежда была последняя, она и впала в уныние, и рвалась домой. Все одно к одному, – повторил он. – Мне казалось, новая экономическая политика, жизнь вошла в нормальную колею. Никогда не прощу себе той наивности, благодушия своего идиотского!

Прав ли он, Леонид не мог сказать с уверенностью. Но с каждым словом Морозова он все больше погружался в черную тоску, которая краем задела его после сегодняшнего собрания, а потом развеялась, как только он поднялся на крыльцо своего дома.

Кажется, Морозов догадался, что чувствует его собеседник.

– Пойдем, Леня, – сказал он. – Извини, что мрак на тебя нагнал. Пойдем с Эндрю беседовать. Вот кто производит оптимизм всем своим существом. Как солнце свет, а твоя жена искусство.

Когда Леонид с Морозовым вернулись с веранды в комнату, Ольга и Донка обучали Эндрю игре в фанты. При этом все трое смеялись одинаково весело, но, поймав Ольгин взгляд, Леонид увидел в нем ту же тревогу, которую прежде расслышал в ее голосе.

– Нам пора, – сказал он по-английски. – Хозяева устали, Эндрю тем более.

– Я совсем не устал, – возразил Эндрю. – В Америке сейчас еще утро. Ведь вы в Москве живете, можно считать, в нашем будущем! А я здесь недавно, еще не перешел на ваше время, – пояснил он. И, обращаясь к Донке, спросил: – Вы придете смотреть, как мы играем в бейсбол?

– Да, – кивнула она. – Я с удовольствием приду.

Ольга перевела для Эндрю ее слова, а Леонид снова почувствовал удивленный укол ревности: как она, не зная английского, поняла, о чем тот спрашивает?

Выйдя на улицу, Леонид и Донка медленно пошли по заснеженным деревянным мосткам к своему дому – под звездными искрами, под сияющим месяцем.

– Ты помрачнел, Леня, – сказала она. – У тебя что-то случилось? Или Виктор Петрович что-нибудь плохое тебе сказал?