Кристалл Авроры - Анна Берсенева

– Ничего у меня не случилось. – Леонид постарался, чтобы темные интонации не звучали в его голосе, но тут же рассердился на себя за такое старанье и подтвердил: – Действительно, Морозов в тоску вогнал.

– Чем же?

– Да чем… Все плохо, а будет еще хуже.

– Это не так?

– Какая разница! – сердито хмыкнул он. – Объективно, может быть, так. Но мне-то что прикажешь делать? Невозможно жить с такими мыслями, пойми. Это не только лишает всякого побуждения к труду, но и просто больным делает.

Леонид остановился. Донкины глаза были теперь прямо перед ним, и он физически чувствовал, как что-то переливается из них в его глаза, в него всего.

«Как я мог ревновать, злиться на нее? – подумал он с раскаянием. – Что моя жизнь без нее?»

– Что я должен делать? – повторил он. – Я построил дом, и не только свой, и дальше намереваюсь строить, я воспитываю сына, и что там еще на сей счет советуют… Мне есть что терять, я не могу все бросить. Да с какой стати я должен все бросать, в конце концов!

– Ты не должен, Леня. – Она коснулась его виска холодными от мороза пальцами, провела по лбу ласковым легким движением. – Но если дело доходит уже до болезни, то не надо себя гипнотизировать. Ты решительный человек, бесстрашный, и в тебе нет той наивности, что в Эндрю этом милом. – Донка улыбнулась при имени Эндрю, но улыбка ее тут же исчезла. – Сделай так, как натура твоя тебе подсказывает, и будешь прав, – твердо сказала она.

– Натура моя подсказывает, что я не перекати-поле. – Леонид сам не понимал, почему его так рассердили ее слова. – И пойдем уже наконец домой. Не только ты репетировала, я тоже весь день не гулял.

К дому подошли в молчании – Донка, возможно, в молчании обиженном. Но Леонид был так сердит на себя, на свое же собственное раздражение, что не пытался смягчить ее обиду. Он толкнул калитку и, пока Донка закрывала ее на щеколду, прошел к дому, зажег свет над крыльцом и вставил ключ в замок.

– Ну где ты? – произнес он, не слыша ее шагов у себя за спиной, и обернулся.

Калитка была распахнута настежь. Это почему-то так поразило его, что он похолодел.

«Ушла? – чувствуя, как пот выступает на лбу – зимой-то! – подумал он. – Что я наделал?!»

Чувство, что он совершил непоправимое, было таким острым, что не оставляло возможности осознать его абсурдность. Что значит ушла, почему вдруг, куда?..

В следующее мгновенье, конечно, к Леониду вернулась бы способность мыслить логически, но именно в следующее мгновенье он и увидел, что его жена стоит на улице поодаль от распахнутой калитки. Перед ней, чуть наискосок, так, что Леонид мог его видеть, стоял высокий мужчина. Они что-то говорили друг другу, но Леонид был так ошеломлен, что не мог разобрать ни слова. Ему показалось было, что это Эндрю догнал Донку, но тут же он понял, что мужчина другой, ему не знакомый. Ни разу не видел он такого гармоничного силуэта, такого совершенного в своей мужественности облика, такой силы в каждом движении. Месяц и фонарь над крыльцом высвечивали все это с убедительной ясностью.

Движение, собственно, Леонид увидел только одно: мужчина положил руку Донке на плечо – не грубо, не нагло, а властно. Он был уверен в своем праве на нее, потому что владел жизнью, вот о чем говорил его жест, и мало того, он умел внушать это другим. Леонид понял по себе – он смотрел на происходящее как загипнотизированный.

Однако тут же стало ясно, что на Донку этот гипноз не действует. Она повела плечом, сбросив руку мужчины, ответила что-то негромко, но резко, и, войдя в калитку, захлопнула ее за собою со звуком, напоминающим выстрел.

Поднявшись на крыльцо, она, быстро дыша, проговорила:

– Пойдем.

И прежде, чем Леонид успел что-либо сказать, повернула ключ в замке входной двери.

Когда она взбегала на крыльцо, Леонид перевел взгляд на нее, а когда, прежде чем войти в дом, снова посмотрел на калитку, то никого уже не увидел. Месяц и фонарь светили по-прежнему, невозможно было бы не заметить человека в таком ярком свете, да и ни в каком свете, и даже в темноте невозможно было бы не заметить именно этого человека, в каждом движении которого было так много силы и жизни.

«Этого не было. Мне привиделось, потому что… Нет-нет, не могло этого быть!»

Бессмысленные слова принесли такое облегчение, что Леонид даже не подумал прогнать их из головы. Он вошел вслед за женой в темную прихожую и запер за собой входную дверь.

На второй этаж, где были спальня и детская, поднимались так стремительно, словно за ними кто-то гнался. От Морозовых вышли в половине первого ночи, значит, Марфа уже высаживала сонного Васю на горшок, теперь, Леонид знал, ребенок будет крепко спать до утра. Но из-за приоткрытой двери детской раздался всхлип – может быть, Вася услышал скрип ступенек, – и они замерли на лестнице, ожидая, что мальчик заплачет. Однако Вася не проснулся – из детской снова донеслось ровное дыхание, – и они вошли к себе.

Леонид обнял жену, как только дверь спальни отделила их наконец от всего и вся. Желание взрывалось у него в голове, изнутри давило на глазные яблоки, разливалось по всему телу, заставляя руки дрожать, пока он расстегивал на ней пальто; оказывается, они не задержались в прихожей даже для того, чтобы снять верхнюю одежду, и свое пальто он тоже снял только теперь, бросив на стул. Он не мог произнести ни слова, потому что у него свело губы, как на морозе. Он стал целовать Донкины плечи, с которых соскользнула блузка, будто пытался согреть губы о ее тело и не мог.

Донка тоже молчала. Леонид не знал, что она чувствует. Он никогда этого не знал. Она высвободилась из его рук и села на край кровати. Он стоял перед нею, чувствовал ее пальцы, когда она, то и дело касаясь его груди, живота, расстегивала на нем рубашку, ремень на его брюках. Когда его живота коснулись не пальцы ее, а губы, он вскрикнул беззвучно, но не потому беззвучно, что думал сдержать вскрик – он не мог сейчас ни о чем думать, – а потому что у него стеснилось дыхание. Губы ее были холодны, хотя в спальне было тепло, даже жарко, то есть, наверное, это ему жарко…

Леонид отстранился от Донкиных губ, иначе лава, наполнявшая его, выплеснулась бы наружу сразу. Он коротко надавил ладонью на ее плечо отталкивающим движением, она поняла его и легла на кровать поверх одеяла. Когда он лег рядом с нею, она не повернулась к нему и не обняла его, а осталась неподвижна, но как только он привлек ее к себе, подчинилась. В ней никогда не чувствовалось ни страсти, ни нетерпения, и когда она отдалась ему впервые, и долгое время после этого Леониду казалось, что Донка лишь смиряется перед его желанием, лишь подчиняется ему. Только позже он понял, что это не подчинение. А что это? И теперь он этого не знал, но теперь это не имело значения – близость с ней доставляла ему такое острое наслаждение, какого не доставляло больше ничто и какого он, зная до женитьбы других женщин, вообще не ожидал от физической близости.

Он целовал ее виски, щеки, плечи, его губы гуляли по ним, ожидая, когда же они ответят на прикосновения теми искрами, которые он сразу почувствует, – и дождались наконец. Он вскрикнул в ту секунду, когда Донкино стройное прохладное тело выгнулось, затрепетало под его губами, и сразу же сделалось горячим, подожгло и его.