Патологии - Захар Прилепин

Бля, какой же я дурак, они не хотят, чтобы мы их убили. Я отпускаю спусковой крючок. Кто-то ещё стреляет, но в течение нескольких секунд выстрелы стихают. Самыми последние замолкают стволы Кости Столяра и Андрюхи-Коня - они не видели простыни. Им дают знак.

Из окон вываливаются один, два, три человека. Они ковыляют нам навстречу, делают несколько шагов и останавливаются. Автомат только у одного из них, - он бросает его на землю.

Ещё двое вышли из двери. Андрюха-Конь поднялся из-за укрытия, держа пулемет на весу, на белых спокойных руках. Я привстаю на колене, держа на прицеле самого ближнего ко мне.

Волосы вышедших всколочены, потны, грязны, лица в царапинах и в крови. Ближний ко мне - тонок и юн, грудь его дрожит, и губы кривятся, - быть может, от боли, - левая кисть мальчика качается в обе стороны, - рука, наверное, пробита, изуродована в локте. По пальцам беспрестанно течет кровь.

Андрюха-Конь стреляет первым. Он бьёт, оскалив желтые зубы, в тех, что вышли из двери, и они падают. Следом начинаем стрелять мы. Стреляю я.

Я должен был попасть в живот стоявшего передо мной, но кто-то свалил его раньше, и очередь, пущенная мной, летит мимо, в дом. Я опускаю автомат, чтобы выстрелить в упавшего, но у него уже нет лица, оно вскипело, как варенье.

Мы встаём. Андрюха-Конь, опустив пулемет вниз, обходит трупы. Он стреляет короткой очередью каждому, лежащему на земле, в голову - в лицо или в затылок. Кажется, что куски черепа разлетаются, как черепки кувшина.

Мы, не таясь, бредём к дому. Заходим внутрь. Кажется, я иду вторым.

Прямо напротив входа - лежанка. Возле неё стоит пулемёт из которого убили Шею и Тельмана. Рядом с пулемётом, на боку лежит мужик с дыркой в глазнице. Кизя стреляет мертвому во второй глаз.

На полу гильзы и битое стекло. Бельё с одной из двух кроватей сорвано. Одеяла без наволочек лежат на полу. Я брезгливо обхожу одеяла, не наступаю на них.

Выхожу на улицу. Парни под руки поддерживают Валю Черткова, все лицо у него в крови, щека бордовая, окривевшая. Рот открыт, изо рта течет.

Пацаны курят. Андрюха-Конь держит в зубах не дымящуюся сигарету. Вижу Федю Старичкова, прижимающего локоть к боку. Его разгрузка набухла тяжелой, красной жидкостью.

- Федя, что с тобой?

- А?

- Что у тебя? - я указываю рукой ему на бок.

- Не знаю, ободрался что ли, - отвечает Федя, но руку не убирает. Он немного не в себе.

- Какой «ободрался»! Ты весь в крови. Дядя Юр!

Федю ведут к «козелку». Там уже сидит Валя, он стонет.

Я вижу: к нам едут машины из города. Помощь прибыла…

В Грозном начался дождь. Лупит по крыше «козелка». Я выставил руку в окно, по руке течёт вода, размывает грязь. Навстречу «козелку» несутся потоки воды. «Козелок» сбавляет ход. Вася Лебедев тихо матерится. Переключается со второй скорости на первую. Что-то связанное с душой… с душой только что убитого человека… с душами недавно убитых людей… никак не могу вспомнить. При чём тут дождь, никак не могу вспомнить.

В «козелке» все молчат. Если нас сейчас начнут обстреливать, что мы будем делать? Неужели опять будем стрелять? Ползать, перебегать, отстегивать рожки, вставлять новые, передергивать затвор, снова стрелять…

Закрываю глаза. Как много дождя вокруг. Вода течет по стеклам, по стенам «козелка», по шее, по позвоночнику, уходит под лопатки… хлюпает под ногами.

Ствол сырой, и рука… вяло подрагивающая моя рука с ровными ногтями кое-где помеченными белыми брызгами… рука моя зачем-то поглаживает сырую изоленту на рожках…

Кто-то пытается закурить, но дождь тушит сигарету, и она уныло обвисает сырым, черным сгустком непрогоревшего табака.

Мне кажется, что я сумею закурить, просто надо держать сигарету в ладонях. Не слушающимися руками я лезу в карманы, ищу спички, нахожу их. Но спички сырые. Я выбрасываю их в окно, их закручивает волной, поднимаемой колёсами.

Зачем-то ищу сигареты. Они лежат во внутреннем кармане куртки, превращенные в комковатую россыпь табака и бумаги. Извлекаю пачку, бросаю вслед за спичками.

Язва хмуро косится на меня. Вижу, что даже ему тяжело шутить, хотя тупая последовательность, с которой я выбрасываю что-то в окно, весьма располагает к произнесению остроты.

В руинах, в развалинах уже накопились большие лужи. «Дворники» на лобовухе работают беспрестанно, но все равно не успевают разогнать обилие воды.

Вася Лебедев иногда останавливается, рассматривает дорогу, чтобы не съехать на обочину.

- Мы похожи на кораблик… - прерывает молчание Язва, - Дождь размыл землю во всей округе, и теперь все невзорвавшиеся мины сами плывут на встречу нам.

Глядя в лобовуху, я пытаюсь рассмотреть дорогу, всерьез желая различить плывущую навстречу нам мину. Не видно ни черта.

У ворот школы «козелок» плотно садится в лужу. Вася Лебедев некоторое время терзает взвывающую машину. Пытается сдать назад, но «козелок» лишь дрожит, и колеса крутятся впустую.

Вылезаем под дождь, отсыревшая, в мутных пятнах воды одежда, враз становится полностью, тяжело сырая. Входим, равнодушные, в лужу, толкаем плечами «козелок».

Нас мало. Я смотрю на свои упершиеся в борт «козелка» руки, не видя тех, кто рядом, но чувствую, что нас не хватает. Прорядили.

Хмуро выходят пацаны из «козелка», ехавшего за нами.

Кто-то становится рядом со мной, я узнаю густо поросшую черными волосками лапу Кости Столяра.

«Козелок» выползает, залив нас всех по пояс, а нам всё равно. Чавкая ногами, мы выползаем из лужи. Мне подает руку дядя Юра - он смотрел на нас грустно. По усам его течет вода.

- Где Семёныч? - спрашиваю я.

- В ГУОШе. Поехал с докладом, повез… пацанов. Обещал вернуться.

- Чего у него?

- Голова цела. Пол уха не хватает.

Дядя Юра нежно хлопает меня по плечу:

- Давайте, родные, надо согреться.

Мы идём в здание. Иногда произносим какие-то слова. Но есть ощущение, что мы двигаемся в тяжелом, смурном пространстве, словно в вате. И произнесенные слова доносятся как через вату. Хочется что-то сделать.

Руслан Аружев, хронический дневальный, не смотрит на нас, смотрит на стол, в журнал дежурств, что-то помечает там.

Пацаны, снявшиеся с поста на крыше, вглядываются в нас, словно по лицам пытаясь определить, у кого уместно спросить, что с нами было.

Стягиваю с ног берцы, безобразно грязные и сырые носки. С удивлением смотрю на свои белые, отсыревшие пальцы, шевелю ими.

Рядом садится Скворец, тоже разувается. Тоже шевелит пальцами. Сидим вдвоем и шевелим белыми, живыми, пахнущими жизнью, сладкой затхлостью, розовыми пальцами. Мне хочется улыбнуться.