Разные годы жизни - Ингрида Николаевна Соколова

class="p1">— Может, — сухо возразил Эглитис. — Отец рассказывал, что на факультете он был своим парнем и отлично учился. Но эта баба... Жаль, что в уголовном кодексе нет статьи, чтобы судить за отравление сознания другого человека, за моральное убийство. Говорить такой о совести, чести — нет уж, такую дробью не ранишь. Но и он хорош. Мчаться в Таллин, чтобы побольше заработать...

«А ты все-таки еще ждала Арвида. Надеялась... Ну, почему этот молодой парень, сын фронтовика, так умен? Умен? Разумен? Нет, не то слово. Скорее — убежден и полон сил. Не попросить ли у него совета — что делать? Но стыдно признаться: мне тяжко, и я не знаю, вернуться ли на Север или остаться тут и взяться за это самое воспитание... А Игнат? Смогла бы я всю остальную жизнь тихо-мирно прожить рядом с ним? И совсем забыть Арвида?»

Но Илиана промолчала. Губы ее не раскрылись. Сейчас она знала: надо будет очень много работать. И жить. Потому что все-таки не сгорела в солнечном луче на исходе лета. Может быть, поэтому Эглитис так и не услышал от нее вопросов.

КАЙЯ И КАСПАР

Аплодисменты в зале все не унимались, и она уж счет потеряла, сколько раз поднимали занавес. Время, наверное, за полночь, мешал корсет, было неприятно жарко от тесного, специально для этого вечера сшитого платья из блестящей плотной парчи. Воздух стал тяжелым, может быть, от дыхания множества людей на сцене, сидевших, приходивших и уходивших, и, конечно, от бесчисленных цветов, которых становилось все больше. Их продолжали нести к двум длинным столам — и букетами, и в корзинах. Корзины ставили у ее ног, так что сейчас они как бы отделяли ее от зала яркой, сильно пахнущей преградой.

У нее хватило сил, чтобы на протяжении долгих часов чествования ни разу не присесть на специально для нее поставленное старинное кресло с резными подлокотниками. Лишь иногда она слегка опиралась руками о резную спинку, чтобы попытаться собрать воедино разбегавшиеся мысли и быстрым взглядом окинуть зал. Никогда она не различала со сцены тех, кто находился в зале. Жизнь, которой она жила, ежевечерние перевоплощения не позволяли ей разглядеть поподробнее окутанные полумраком людские силуэты. И когда знакомые, сидевшие в первых рядах, после спектакля говорили: «Ты видела, мы тебе махали!», или: «Как мы аплодировали тебе после второй картины!», она лишь растерянно улыбалась.

Но сейчас взгляд Кайи был устремлен в зал в поисках Каспара. Пришел? Один? Или осмелился прийти с той?..

Наконец чествование подошло к концу, коллеги начали собирать подношения, чтобы помочь Кайе увезти их домой. Ей хотелось броситься к груде подарков и цветов, чтобы найти единственный ее интересующий — присланный им. Кайя чувствовала, что у нее не хватит сил до утра, когда окончится банкет и она окажется дома наедине с собой. Она быстрыми шагами пересекла сцену, с неудовольствием взглянула на венок, обвивавший цифры «60» и «40», и на миг даже зажмурилась, как бы исключая эти цифры из своего бытия.

...Кайя увидела его впервые вот здесь, на этом осветительном мостике. Он стоял, наблюдая за репетицией, стоял, как молодой бог, как древний викинг, приплывший из-за неведомых морей. Почему-то в тот день все шло не так, как надо, запах клея и пыли от старых декораций смешивался с приторным ароматом грима. Кайе казалось, что именно от этого у нее отчаянно разболелась голова. «Что за новое лицо в театре?» И в тот же миг она упала, зацепившись за металлический прут.

Сильные руки подхватили ее, внесли в машину, подняли по лестнице на второй этаж. Сидя с перевязанным коленом в кресле, Кайя командовала: «Простыня, подушки, одеяло — там». И затем: «Кофе, коньяк, печенье — там». У него все получалось ловко, как будто он всю жизнь прожил в этой квартире. Но Кайя не могла не видеть, как ласкал его взгляд каждую вещь: сувениры, посуду, картины в гостиной и спальне. И когда он бережно поднял ее из кресла и перенес на диван, а Кайя, словно извиняясь, проговорила: «Пришлось вам из-за меня основательно потрудиться», он ответил: «Я привык носить тяжести, вы — просто пушинка». И Кайя, чуть повернув голову, увидела совсем близко такие чистые, синие глаза, такой по-детски белый хохол на голове, что ей неудержимо захотелось поцеловать своего незнакомого и добровольного санитара. Щека его тоже была по-детски гладкой и пахла дешевым мылом. Странно, но он не испугался и не отпрянул; от коньяка, правда, отказался и, попивая черный кофе большими, шумными глотками, рассказал, что недавно окончил техникум и направлен в театр, в цех декораций.

— И вас устраивает это — варить клей и смешивать ведра красок? — поинтересовалась Кайя.

— Пока что да. Без зарплаты мне не обойтись. Мать живет в деревне, хворает. Приходится помогать. Снимать жилье, даже угол, тоже недешево. Раньше я жил в общежитии, но больше не могу.

«А у меня одной трехкомнатная квартира», — подумала Кайя.

Так все началось...

...И вот в свой юбилейный вечер она, взяв такси, поспешила домой. Ей следовало бы отправиться прямо в ресторан, чтобы отдать последние распоряжения и встретить гостей. Но она таким усталым голосом попросила администраторшу немного похозяйничать за нее, позволить хоть немного передохнуть, что та лишь молча кивнула.

И Кайя в роскошном юбилейном наряде, с укладкой, сделанной лучшим мастером, тяжело упала на тот самый диван, на котором она лежала тогда с ушибленным коленом. Тогда... О, какой тогда поднялся шум, сколько возникло сплетен, сколько ухмылок сопровождало ее повсюду! Актер живет у всех на виду, его личная жизнь интересует каждого, сотни глаз следят за каждым его шагом. А тут было на что посмотреть: Каспару чуть-чуть за двадцать, Кайе... А сколько же, кстати, было Кайе? Не под сорок ли? Ну и что? Что такое вообще для женщины сорок лет? Тем более, для красивой женщины? Разве не сказал Гюго: «Сорок — старость молодости. Пятьдесят — молодость старости»? До старости, следовательно, было еще далеко. И как несправедливо и безжалостно осуждать за то, что у нее не было больше одиночества, вынужденного горького мужества, смиренного рассудка. Но до рассудка ли ей тогда было? Какой рассудок в силах был объяснить, почему известная актриса выходит за мальчика со школьной скамьи, еще по-крестьянски робкого и совершенно не соответствующего тому обществу, в которое ему