Разные годы жизни - Ингрида Николаевна Соколова

говорит темноволосая девушка. У нее прическа под мальчика, с длинными прядями на затылке, наверняка очень модная и уж во всяком случае скопированная с французского образца. Ее тонкой фигурке и длинным ногам, тоже соответствующим требованиям моды, очень идет брючный костюм. Сразу бросается в глаза ее темперамент: рассказывая, она горячится, жестикулирует, черты лица ни на миг не остаются в покое. Нетерпеливым движением она пытается утихомирить каждого, кто хочет вставить хоть словечко.

— Я ей говорю: «Да ты в уме? В пятьдесят два года — замуж. Просто стыд». А она в слезы: «Доченька, мне тоже хочется хоть немного счастья!»

— Ну, пусть и ей перепадет, — вставляет светловолосая студентка.

— Пусть перепадет? А что ей перепадет? Впустит в дом чужого мужчину, придется жарить, парить, штопать носки. Нам куда спокойнее жить вдвоем, сейчас ей надо ухаживать только за мной одной. И если я выйду замуж и уйду к мужу, ей вовсе будет полный покой. А где я в случае чего возьму няньку? Чужой старухе придется платить не менее пятидесяти рэ в месяц!

Девушки притихли. Наверное, задумались о том, что лучше: покой или беспокойство; взвешивают плюсы и минусы. Потом темноволосая начинает снова:

— Как учитель он был, в общем, на уровне. Потом на родительском собрании познакомился с мамой и пристал к ней как банный лист. Однажды говорит: «Расма, пожалей мать. Уже пятнадцать лет она одна. А я о ней буду заботиться, насколько сил хватит». Но я его элегантно отбрила: «Она и без вас не скучает!»

Одна девушка фыркнула, на лице другой тоже возникло подобие улыбки. Но светловолосая, кажется, рассердилась:

— Если он на уровне, что тебе за дело?

— Мне? — удивляется Расма. — А кто же, как не я, должен заботиться о маме?

Кружок снова притих. И правда, кто станет заботиться о такой старенькой маме?

— Он математик, поэтому, наверное, и любит все объяснять цифрами, — прерывает тишину Расма. — Позавчера приходит к нам. Мать на кухне что-то стряпает, а он давай вычислять: «Твоя мать вышла замуж поздно, ей было уже за тридцать. Только шесть лет прожила с твоим отцом, потом он погиб...» — «Считать-то вы умеете», — это я ему. «Не только считать, я знаю и кое-что из классиков... — И декламирует: «Печали вечной в мире нет, и нет тоски неизлечимой». Это написал Алексей Толстой, ты, наверное, не знаешь — был такой поэт. А Флобер, которого ты, кажется, проходила, мудро сказал: «Все проходит, и печаль тоже!» А тебе, Расма, следовало бы радоваться, что печаль твоей матери, кажется, прошла...» Вот, девочки, как он со мною разговаривает.

Одна из студенток нетерпеливо глядит на часы: «Ох, столовку закроют. Страшно хочется есть!» — «Нам тоже!» — откликаются еще две. И вприпрыжку уносятся по коридору.

Остаются Расма и ее светловолосая подружка.

— Просто хоть домой не ходи... Знаешь, мама на него глядит такими глазами, что на душе кошки скребут. Странная она стала, такая странная...

ОДИН МЕСЯЦ В ГОДУ

На южных курортах с людьми происходят странные перемены. Достаточно им выйти из вагона или самолета, как они мгновенно забывают прошлое. Сделав лишь первый шаг по залитым солнцем улицам, скромный служащий, ну, допустим, бухгалтер жэка, превращается в значительного, уверенного в себе, по меньшей мере, директора крупного завода, кого и московские главки побаиваются. Мгновенные изменения происходят и с женщинами: счетовод становится экономистом, медсестра — врачом и так далее. Жаль, что у нас только одна женщина-космонавт: так прекрасно было бы рассказывать курортному знакомому о далеких планетах и нежиться под лучами его восхищения.

Почему так получается? Почему люди так быстро и легко отказываются от привычного, повседневного? Отдых — это праздник. Праздник требует веселья, ярких красок. А на юге весела и ярка сама природа: небо, море, горы, каждый кустик! Но не связана ли эта легкость отречения от самого себя еще и с не достигнутой в жизни целью, с неисполнившейся мечтой? Может быть, на один месяц в году где-нибудь в Ялте или Сочи человек раскрывает свою подлинную сущность? Не пытается ли он в эти дни быть тем, кем ему хотелось бы? А в этом «хотелось бы» кроме тоски о прекрасном и несбывшемся живет, наверное, еще и давно и тщательно скрываемое легкомыслие, в котором нельзя признаться ни товарищам по работе, ни друзьям, не говоря уж о родственниках, — досадная черта характера, с которой человек честно боролся целый год и которая вдруг пышно расцветает на один-единственный месяц, словно цветок на прогревшейся почве.

...На эту пару я обратила внимание почти сразу. Не заметить их было просто невозможно. Прежде всего ее: толстая, пшеничного цвета коса, словно диадема, украшала голову, гордо поднимавшуюся на гибкой, длинной шее. Спутник ее выглядел современным интеллигентом, являя собою некий вошедший в моду спортивный тип ученого: очки в золотой оправе, тщательно ухоженная русая бородка, шорты и кеды. Она же вполне отвечала представлениям о супруге высокопоставленного мужа, обладающей возможностью посвящать все свое время уходу за собой. Правда, сначала она почему-то была одета в черное, изрядно поношенное платье и стоптанные лодочки, но уже через день-другой ее гардероб заметно изменился: в нем появились шорты, длинные брюки, кеды и прекрасный свитер, каких в магазине не увидишь. Но самым потрясающим в ее метаморфозе оказалась прическа: удивительное искусство парикмахера превратило ее головку в образец современного стиля.

Мы сидели за одним столом — правда, только за обедом, потому что завтракать и ужинать они приходили редко, и я каждый раз украдкой окидывала взглядом ее золотистые волосы, превращавшие просто миловидную женщину в очень привлекательную. Однако более тесного знакомства между нами не возникло. За столом они говорили мало, объяснялись друг с другом взглядами и обрывками слов, наскоро ели и снова исчезали. Иногда мы случайно сталкивались в горах, в Ботаническом саду или где-нибудь в городе, и всегда они шли взявшись за руки, как маленькие дети на прогулке, Казалось, им не было никакого дела до всего окружающего. Они как бы слились воедино, и, чтобы разлучить их, должно было случиться, вероятно, что-то необычайное: землетрясение, война... Видно было, что они настолько заполняли жизнь друг друга, что в ней не оставалось ни щелки, в которую хоть на мгновение мог втиснуться кто-то третий. О чем говорили они, что волновало