Александровскiе кадеты. Том 2 - Ник Перумов

И обязательно ли пришельцы должны явиться именно из того 1972 года? Сколько вообще существует таких потоков? Два? Десять? Тысяча, миллион, миллиард, бесконечность? Как далеко обгоняют его, Феди Солонова, сегодняшний день другие миры? Какой там сейчас год? 2022-й? 2222-й? Или вообще невообразимо далёкое будущее, где (он поёжился) вот-вот свершится пророчество Иоанна Богослова?.. Или уже свершилось?..

Он смотрел на аккуратных куколок в руках девочек, как они ловко двигали их по нарисованной зале, крутили туда-сюда; и вновь, как и совсем недавно дома, в Сочельник, накатило странное чувство оторванности, отрешённости от всего земного, и Федя вдруг понял, что они, все пятеро, стоят на мосту, тёмное небо над головой, тёмная вода внизу, тускло светят фонари, совсем рядом цокают конские копыта, а Две Мишени, держа руку в кармане шинели, где спрятан верный браунинг, направляется к странной паре – двое немолодых рабочих, один – в поношенном пальто, старой кепке, больших очках и с завязанной грязным платком щекой, словно у него сильно болели зубы…

Другой, в короткой тужурке, усатый, резко подался вперёд, заслоняя собой перевязанного. Рука его тоже нырнула в карман, но чуть-чуть запоздала.

Две Мишени выстрелил, раз, другой и третий. Две пули – в грудь усатого, третья – в лоб того, что в очках.

– В Неву, обоих! – рявкнул подполковник.

…И видение оборвалось.

Оказалось, что все трое – и Петя Ниткин, и Лиза с Зиной – застыли вокруг него, глядят с испугом.

– Федя! Фёдор!

– Очнулся!

– Слава богу! – Это вырвалось у Лизаветы, и она немедля покраснела.

– Ты чего ж не слушаешь? – с некоторой даже обидой сказал Ниткин. – Лизавета с Зинаидой так старались, а ты…

Фёдор вздохнул. Ну не объяснять же сейчас, при девчонках, что ему привиделось?

Он вновь подумал о тех бумагах, что им вручил профессор Онуфриев перед тем, как они оказались в прошлом иного временного потока, в «чужом» 1917-м, в роковом октябре, который иные считали началом кошмара и ужаса, а другие – началом становления совершенно новой, невиданной, справедливой жизни.

Записи эти бесследно исчезли вместе с воспоминаниями о том, что же с ними там приключилось. Федя в общих чертах помнил, о чём там шла речь, но только лишь в общем. Правда, теперь из глубин памяти стали-таки всплывать кое-какие подробности…

А вот Петю Ниткина, похоже, куда больше заботила сейчас перспектива окончательно проиграть пари.

Лизавета настаивала, что они с Зиной разрешили загадку, доказав, что простой смертный никак не смог бы никуда исчезнуть с вокзала; Петя же спорил, что это никакое не решение, поскольку он, кадет Ниткин, в ангелов, конечно, верит, но никак не видит причин принимать за аксиому их непременное вмешательство в данном конкретном случае.

Зина с совершенно невинным видом предложила окончить пари «боевой ничьей» с тем, чтобы «обе стороны в знак дружбы обменялись бы выигрышами» – и Лизавета с Петей немедленно залились краской.

– Нет-нет, – поспешил Ниткин, – мадемуазель Лизавета, я с превеликой радостью освобожу вас от необходимости…

Зинаида как-то подозрительно прищурилась, и Федя понял, что пора вмешиваться.

В общем, следующие два часа они провели за лото, а потом отправились провожать мадемуазель Зинаиду. Точнее, отправился Петя, которого потом должен был забрать автомотор – и Фёдору хватило ума отстать.

…Дома всё шло, как обычно на Святках, вот только сестра Вера где-то пропадала и мама, прижимая пальцы к вискам, делала выговор папе:

– Видано ли это дело! Девица, гимназистка, гуляет невесть где!.. Тальминова её исключить может, им же вообще запрещено одним ходить!..

– Ну, дорогая, да кто ж за этим следит сейчас, в век победившего суфражизма! – оправдывался папа. – Сама ж Веру воспитывала – мол, взрослая девица, сама всюду ходит! Небось с подругами сидят, модные течения обсуждают – этих, как их, символистов?

– Ох! Ну нельзя ж настолько не интересоваться увлечениями собственной дочери! Символисты уж давно как отошли! Футуристы у нас теперь и акмеисты[24].

– Ну вот, значит, их и обсуждают, – примирительно сказал папа. – Ещё небось рукописный журнал делают.

– Делают. Только теперь на гектографе печатают.

Федя навострил уши. Папа, судя по всему, тоже.

– Гектограф? На гектографе не только гимназические журналы печатать можно…

– Ах, дорогой, оставь! Тут и так не знаешь, куда бежать!

– Куда бежать? – поднялся папа. – Телефонировать всем Вериным подругам для начала. А у кого телефона нет – туда я самолично отправлюсь.

– Папа! А можно мне тоже?

– Ишь, господин кадет! Помочь хочешь?

– Так точно! Давай я обегу тех, кто поблизости, а ты – на извозчике тех, кто дальше!

– О! Молодец. Тактически всё правильно, – улыбнулся папа. – Дорогая, а ты звони. Сколько там с телефонами?

Мама шуршала бумагами, листала «Всё Гатчино-1908». Список адресов получился не очень длинным – классы в дорогой гимназии Тальминовой были относительно невелики. Федя получил на руки короткий перечень; сестра Надя тоже.

Разбежались.

Фёдор мельком взглянул на колонку имён с адресами, дождался, пока отъехал отец и скрылась сестра, – и рысью помчался к вокзалу.

Он почти не сомневался, что Вера в Петербурге. И наверняка должна сейчас возвращаться – удивительно, что вообще так надолго задержалась.

Ноги сами несли его через расчищенные от снега дворы, мимо дровяных сараев, мимо ярко освещённых окон, мимо тёмных подъездов, прыгая через утонувшие в сугробах штакетники палисадников – прямо к Варшавскому вокзалу.

Почему именно сюда? Варшавская станция куда скромнее Балтийской, где Царский павильон и монорельсовая дорога. Сюда приходят поезда с рабочими и прочим служилым людом; здесь куда больше шансов вернуться обратно незамеченной.

И он не ошибся. После совсем недолгого ожидания подоспел очередной поезд, паровоз выдохнул белые клубы, словно устало отдуваясь после нелёгкой дороги; из вагонов высыпал народ, поднимая воротники, плотнее натягивая треухи и запахивая платки – вечерний морозец покусывал.

…Вера появилась из вагона третьего класса, быстро скинула уродливую шаль, больше похожую на драное одеяло, встряхнулась, поправила шапочку с вуалеткой, плотной не по сезону, но зато очень хорошо скрывавшей лицо.

Немного подумав, Фёдор решил, что сестру он остановит чуть подальше, не на самом вокзале. Не надо ей знать, что ему понятно, откуда она явилась.

Сказано – сделано. Веру он окликнул на углу Елизаветинской и Александровской: