Александровскiе кадеты. Том 2 - Ник Перумов

…На Балтийском вокзале, в суете и неразберихе Фёдор едва не потерял сестру из виду. Он уже с тоской думал, как бы не пришлось объясняться с извозчиком, но Вера вместо этого села в демократический трамвай. Федя едва успел вскочить на заднюю площадку.

На углу Тарасовского переулка и Третьей роты[30] Вера нырнула в проходной двор – в один из этих жутких лабиринтов, где со всех сторон поднимаются, словно легендарные Симплегады, одинаковые бледно-желтоватые стены с тёмными дырами окон. Фёдор невольно вспомнил двор в городе, сменившем имя на «Ленинград», почти семьдесят лет спустя – изменились они, надо сказать, мало. Нет, конечно, в будущем они почище, это верно…

Тут Фёдору пришлось туго, потому что ворота хоть и были отперты (по явному небрежению дворника), но Вера теперь озиралась и вновь замоталась прежней своей уродливой дырявой шалью, словно уличная нищенка. Федя мельком пожалел, что сам не запасся маскировкой, но тут уже было поздно что-то предпринять.

Он заметил низенькую дверь в глухом конце двора, куда шмыгнула сестра. Это даже не чёрный ход, это лестница для самых дешёвых и скверных квартир, где сдаются не комнаты уже, а углы.

Надо сказать, даже тонкие книжечки о приключениях Ника Картера и Ната Пинкертона имели свои достоинства. Так, например, они очень понятно и доходчиво объясняли самые азы искусства слежки, в том числе: ни за что и никогда не суетиться, а иметь вид небрежный, расслабленный, словно ты здесь по делу, хоть и важному, но привычному, рутинному.

И потому Федя успешно миновал пару каких-то оборванцев, усевшихся на крыше дровяного сарая, шагнул в ту же дверь, что и Вера, и принялся тихонько подниматься следом – каблучки сестры звонко стучали несколькими маршами выше. Судя по всему, поднималась она на самый верхний этаж.

Лестница была, конечно, жутковатой. Тёмная, узкая, ступени выщерблены, в железных перилах зияют прорехи. Воняло кошками, кислой капустой, мокрым бельём; из квартир доносились то хриплые злые голоса, то визгливые женские крики, то детский плач.

Наверху открылась и вновь закрылась дверь. Последний этаж.

Фёдор наддал, правда всё равно стараясь красться как можно тише.

Да, на последней площадке только одна дверь. Ещё выше, на чердак, ведёт совсем узкая и совершенно отвесная лестница, железная, словно трап на корабле. Недолго думая Федя рванулся вверх – и вовремя, потому что внизу по ступеням кто-то затопал.

Чердачная низкая дверь, казалось, была заперта, но замок висел только для вида, пробой расшатан, явно специально, и легко выдёргивается. Федя скользнул в пыльный холод, ещё не очень понимая, что и как он тут будет делать, однако в самом торце, у внешней стены, где тянулись дымоходы, он заметил в полу небрежно присыпанный мусором люк. Осторожно потянул за ржавую петлю – он поддался, открылся неглубокий колодец, пробитый в межэтажном пространстве. Дальше оказалась ещё одна крышка, и сквозь неё уже доносились голоса.

Феде Солонову не оставалось ничего иного, как свернуться калачиком и постараться прижать ухо к холодному дереву.

…И он даже ничуть не удивился, вновь услыхал характерный картавый говорок:

– Товагищи! Недавние бои нашего гегоического пголетагиата закончились частичным погажением. Но это не должно нас смущать, товагищи! Догогой ценой, но габочие поняли, куда их затягивают пгедатели из числа так называемых социалистов-геволюционегов, каковые, конечно, есть злейшие вгаги тгудового нагода!

Собрание зашумело. Стакана при себе у Феди, увы, не нашлось, многое тонуло в гуле голосов, угадывались отдельные фразы:

– Не должно смущать?! Столько народу полегло!

– Решительнее надо было!

– Зачем на кадет полезли?!

– Восстание! Вооружённое восстание!..

– Ти-хо! – вдруг резко бросил кто-то, и все на самом деле замолчали. – Товарищ Старик говорит верно. Но товарищ Старик – теоретик, а мы, товарищи, – практики.

– Это ты-то, товагищ Лев, – пгактик?! – возмутился Старик. – Зовёшь всех на баггикады, а что дальше, куда, какими силами – ни звука! Думаешь, что главное – захватить двогец и цагя; а это агхиневегно!.. Выступление было подготовлено из гук вон плохо! Не установлена связь с агмейскими полками!.. Не велись агитация и пгопаганда сгеди гвагдии!.. Габочие сотни, пгибывшие в Гатчино, действовали газгозненно, без единого плана!.. Дисциплина никуда не годилась!.. Сгазу же начались стихийные конфискации и геквизиции!..

– Грабежи, насилия и убийства! – вдруг прозвенел резкий и чистый Верин голос.

– Что-что? – переспросил товарищ Лев.

– Товарищ Старик не прав, – твёрдо ответила Вера. – Не «стихийные конфискации», не «реквизиции», а погромы, изнасилования и…

– И людобойство! – добавил кто-то с явным польским акцентом. – Рабунки… то есть розбои! Подпаления!

– А кто должен был направлять рабочие дружины, товарищ Яцек? – не дал сбить себя с толку тот, кого называли Львом. – Почему мы с товарищем Бывалым дошли до самого дворца, пока ваш одерване[31] болтался невесть где?

– А зачем Бывалый полез к кадетам? – парировал Яцек. – Разделил ваши силы, то так?

– Товагищи! – решительно вступил Старик. – Так не пойдёт. Мы бганимся, словно тогговки на одесском Пгивозе. Из случившегося надлежит извлечь угоки. Я вот набгосал кое-какие тезисы, послушайте, товагищи: «Что делать? Нам не нужен цагь. Цагя можно окгужить в его двогце, как медведя в беглоге. Главное – это занятие столичных агсеналов, телеггафа и телефона, военных и жандагмских штабов; это, бесспогно, должно сопговождаться как можно более шигокой манифестацией тгудового нагода, пгитом нам нужно как можно больше женщин…»

– Среди финских рабочих ведётся непрерывная агитация, – резко и недовольно сказал отдалённо знакомый голос. – Среди них и их жён. Как известно, розничная торговля молоком и молокопродуктами вразнос почти полностью контролируется финским трудовым элементом. Мы уже начали выпуск агитационной литературы на финском.

Молчание.

– Вы многое успели, товарищ Бывалый.

– Нельзя терять время, товарищ Лев. Мы пока ещё опережаем противника, но уже не стратегически, лишь тактически.

– Что вы имеете в виду?

– Пшепрашем, со маж на мышли? Простите, что вы имеете в виду?

– Имею в виду, товарищ Яцек, что рождественское восстание было не столь уж безнадёжно, как нам пытается показать товарищ Старик. Меня тут упрекнули, что я-де отвлёк силы на Александровский корпус. Это, товарищи, не так. Передовые дружины уже ворвались в дворцовый парк и завязали перестрелку с царским конвоем. Полусотня Шляпникова заняла Балтийский вокзал. Александровский корпус оказался у нас в тылу, а там, простите, без малого три сотни старших кадет, очень неплохо обученных бойцов. Да ещё полсотни офицеров, преданных в большинстве своём кровавому царскому режиму. Их нельзя было оставлять за спиной. Я приказал окружить корпус, однако горячие головы, увы, бросились в атаку. – Бывалый перевёл дух, сделал паузу, но прервать его никто не дерзнул. – Сам дворец был уже в кольце. Гатчино мы взяли. Казармы на северной окраине успешно блокированы, и тамошние солдатики отнюдь не лезли на наши кордоны. Ещё бы самую малость – и победа была б за нами. Хотя это не значит, товарищ Старик, что не надо вести более широкую работу – мы её уже ведём. Наши товарищи в эмиграции тоже не сидят сложа руки. Однако…