Земля обетованная - Андре Моруа

– Вы были правы, – сказал он, обращаясь к Эдме. – Ваша подруга похожа на некоторых моих героинь.

– Вы приехали прямо с гор? – спросила Клер.

– Да, я провел два месяца в шале в Вогезах. Мне нужно было пожить одному. Стихи, как и реки, зарождаются в горах, начинаясь с тоненького ручейка, бегущего из снега и тишины.

– И над чем вы работаете?

– Над «Альцестом».

Наступила пауза. Клер, оробевшая и зачарованная, не осмеливалась говорить.

– Госпожа Ларрак прочитала вашего «Орфея», – сказала Эдме. – Как раз перед вашим приходом она говорила мне, что он ей понравился, но она не очень поняла, что именно вы подразумевали.

– О, если бы вы понимали это, мадам, если бы я сам это понимал, моя драма потерпела бы фиаско.

Клер покраснела, как школьница, уличенная в ошибке. Она искала ответ, но в этот момент горничная объявила, что обед готов. На столе стояла корзина с красными розами.

– Я вспомнила о ваших вкусах, – сказала Эдме, обращаясь к Менетрие. – У нас сегодня овсяная каша, пармская ветчина, творог и фрукты.

И она со смехом пояснила Клер:

– Вообразите, однажды я положила Кристиану на тарелку ломтик ветчины с белой полоской жира, окаймлявшей розовое мясо, и он сравнил его с заходящим солнцем, окруженным длинными перьевыми облаками. А вот ваш любимый мед, Кристиан, и ваше масло «цвета слоновой кости».

Тот поблагодарил.

– Хочу рассказать вам, – продолжала Эдме, – о том, как я впервые говорила о вас с моей подругой Клер. Это было в деревне Лимузена, где мы обе тогда жили. В тот день мы выходили из церкви после мессы. Церковный органист играл то, что взволновало и ее, и меня, и я процитировала Клер, более или менее точно, одну вашу фразу: вы писали, что музыка присутствует в крике, Бог – в ужасе мира, а идеальная любовь – в любви животной.

– Неужели это написал я? Признаюсь, что совершенно не помню. У меня такая скверная память. Но в общем, это вполне в духе моего творчества.

– Идеальная любовь в животной любви? – переспросила Клер, стараясь побороть робость. – Мне трудно в это поверить. Ведь идеальную любовь, какую описывают нам поэты и музыканты – любовь Тристана или того же Альцеста, – и спаривание животных разделяет такая глубокая пропасть.

Но пока она это говорила, у нее в памяти зазвучал голос толстухи Леонтины: «Здешний люд – они прямо как животные».

– Однако же, – ответил с улыбкой Менетрие, – если бы продолжение рода человеческого не нуждалось в спаривании любящих, вся наша музыка, вся наша поэзия пропали бы втуне. И художники избирали бы для себя иные сюжеты.

– Неужели вы и впрямь думаете, – спросила Клер с брезгливой гримаской, – что возвышенная песнь могла родиться из… судорог спаривания?

Менетрие устремил на нее пристальный, проницательный взгляд, в котором угадывалось легкое удивление с оттенком иронии:

– Я не просто думаю, я в этом уверен. Да и вы тоже, мадам, ибо в этой песни заключено именно то, что вы любите… по крайней мере, я на это надеюсь. Это Моцарт, это Гёте, это Шекспир, Бодлер, Малларме, Валери.

– Валери? – недоверчиво прошептала Клер. – Но ведь это чисто интеллектуальная поэзия!

– Да, но красота этой поэзии была бы ущербной без затаенной чувственности, которая временами открыто проявляет себя.

Клер вздохнула и умолкла.

– Позвольте мне еще на минуту вернуться к вашему «Орфею», – сказала Эдме. – Перечитывая его, я снова была потрясена той суровостью, с которой все религии мира порицают любопытство. Орфей не должен оборачиваться к Эвридике. Дочери Лота не должны оглядываться на город. Пандора не должна открывать пресловутый ящик. Психея не должна видеть лицо Амура. Адам не должен пробовать запретный плод. Да и в сказках то же самое: Элиза Брабантская не должна знать имени своего супруга. Вивиана не должна доискиваться «тайны» волшебника Мерлина. Седьмая жена Синей Бороды не должна, под страхом смерти, открывать дверь потайной комнаты, ключ от которой попал к ней в руки. Вы не находите все это удивительным? Ведь современное воспитание диктует нам прямо противоположное – удовлетворение любопытства. Да и наука – что такое наука, если не долгое и систематическое утоление любопытства?

– Это верно, – ответил Менетрие, – но приносит ли наука счастье людям? И не она ли открыла ящик Пандоры? Вот уже два века, как мы решили отказаться от инстинктов. И каков результат? Тот, который возвестили боги.

– А если у кого-то нет инстинктов? – спросила Клер.

– У живого существа всегда есть инстинкты, – отрезал Менетрие, взглянув на Клер так пристально, что она опустила глаза. – Иначе оно не смогло бы жить.

Эдме предложила своим гостям выпить кофе в маленькой гостиной.

– Ах, какие прекрасные у вас вещи, Эдме! – воскликнул Менетрие, с чувственной радостью поглаживая китайскую вазу, белую и гладкую.

На следующее утро Клер позвонила Эдме. Предлогом для разговора была выставка, которую они хотели посетить вместе, однако Эдме догадалась, что Клер не терпится узнать, какое мнение о ней высказал Кристиан Менетрие.

– Не волнуйтесь, дорогая! Он был просто в восторге. Погодите-ка, сейчас я вспомню, в каких типично «кристиановских» выражениях он отзывался о вас. Сначала он сказал: «Она похожа на драгоценную гладкую вазу». А потом, в какой-то момент, добавил: «Это морская дева».

– Почему же «морская»? Я вовсе не морская. Скорее уж лунная. Но я нашла его очень привлекательным. И мне хотелось бы еще раз увидеться с ним. Как вы полагаете, он придет ко мне, если я его приглашу?

– Нет – если это будет ужин на двадцать персон или чай на сто пятьдесят. Да – если вы будете одна, тогда он с радостью примет приглашение.

– Одна… Это сложно – ведь мы с ним едва знакомы. Но я могла бы пригласить его как-нибудь в воскресенье пообедать с вами и со мной. По выходным Альбер ездит на охоту или играет в гольф.

– О, тогда он наверняка согласится… если еще будет в Париже, ведь Кристиан – это блуждающий огонек: он появляется, чтобы сверкнуть и через миг исчезнуть, и его уже не найти – разве что в Риме или Стокгольме.

– А куда можно ему написать?

– Ну, покамест он живет у одной шведской дамы, госпожи Хальштадт, которая предоставила ему две комнаты в своей квартире на улице Жакоб, сорок три.

Клер отправила Менетрие короткое письмецо (разорвав предварительно три черновика), в котором приглашала его пообедать втроем, с ней и с Эдме, на авеню Габриэль в следующее воскресенье. В последний момент, посоветовавшись с Эдме, она позвала и Ларивьера, который очень хотел познакомиться с Менетрие, поскольку давно уже восхищался его сочинениями. Она сама тщательно составила меню и заказала цветы, к великому изумлению мажордома Оноре, которому всегда предоставляла полную свободу действий.