Муза художника - Паула Вин Смит

В те годы у его деда была привычка — на которую они спустя некоторое время почти перестали обращать внимание — извергать потоки брани в адрес поколения, которое показательно не проявило свой датский дух девятого апреля тысяча девятьсот сорокового года. «…Когда ни один корабль или батарея береговой обороны не открыли огонь»; «…называют себя офицерами Королевского флота, а сами с утра пораньше капитулируют»; «…командование давало присягу защищать, но ни единого выстрела, даже с войсковых транспортов непосредственно в зоне… акт бездействия, заслуживающий только позора… позора» — таким манером дедушка выговаривал отцу Йона, пока остальные члены семьи, потупив взор, занимались своими делами. В ответ отец лишь время от времени бросал деду резкие реплики, а вот позже изливал свой сдержанный гнев на близких под разными предлогами.

Это была собственная блестящая идея Йона — нарисовать «V», символ, который показал ему дедушка, на одном из тех танков на обочине, мимо которых они с друзьями каждый день проходили по дороге в школу. Все, что ему нужно было сделать, — подойти к махине и пальцем провести на ее пыльной поверхности две линии, вниз и вверх. Бывшие очевидцами школьные товарищи Йона одобрили «диверсию», как они назвали его поступок, и оставшуюся часть дня мальчик расхаживал с важным видом. Он также позаботился о том, чтобы дедушка узнал о случившемся. Но когда Йон похвалился своим актом патриотизма перед старшей сестрой, та с недоверчивым видом продолжила аккуратно складывать ножи и вилки в ящик. Лишь закончив с домашней работой, она отправилась на дорогу, чтобы воочию убедиться в правдивости слов брата, после чего, как послушная девочка, доложила обо всем родителям.

Широкий серый танк, вблизи напомнивший Йону слоновий бок, был теперь помечен большим символом «V», смысла которого он все еще до конца не понимал. Однако ему льстило быть вовлеченным в дедушкину тайну, а также возбуждение в голосе старших товарищей, с которым те поощряли его довести дело до конца.

Йон тщетно пытался вытереть кончик пальца, до сих пор измазанный маслянистой грязью, о ладонь другой руки. Снизу доносился звук отцовского голоса, и в панической попытке переложить вину за содеянное на других мальчиков, которые были с ним сегодня, «диверсант» лихорадочно обдумывал протестные заявления, что в данном случае могло привести лишь к еще более жестокой расправе. Затем последовали нарочитый выход отца на сцену и долгая театральная пауза, призванная вызвать у отпрыска предчувствие боли. В комнате, куда их с сестрой обычно отправляли, когда наказывали, отец навис над ним. Это была тесная гостевая комната без мебели, где хранились вещи, которыми семья не пользовалась: верхняя одежда, спортивное оборудование, праздничные украшения. Ее не содержали в той же идеальной чистоте, что остальную часть дома. Здесь обычно происходило назначенное наказание, которое могло варьироваться от нескольких часов одиночного заточения до порки, оставлявшей на спине и бедрах крестообразные горящие рубцы. Раны и болезненные синяки на исполосованной коже сменяли множество цветов, прежде чем блекли до желтушно-желтого.

В одной руке отец сжимал уже свернутый в петлю ремень, а другой наклонил Йона вперед, упершись ему в плечо. Вдруг внимание карателя отвлеклось. Новыми звуками, донесшимися из-за двери, были шарканье и скрипучий голос деда, который, по всей видимости, стоял теперь на верхней площадке лестницы, опираясь на перила. Дрожащий голос из коридора задал неразборчивый вопрос, на который отец ответил какой-то колкостью о немцах. Густая тошнота страха застилала Йону глаза, комком застревала в горле, и он не мог разобрать слова, только слышал реплики, которых не понимал из-за тисков отцовской руки на своем плече.

Он уже напрягся в предчувствии боли от первого удара, готовый пуститься в низкое пресмыкательство, за что презирал бы себя впоследствии. Но дед выигрывал для него время, разразившись очередной тирадой, и тех фраз, которые Йону все же удалось разобрать — «…показали свой бабский характер, вылизывая немцам сапоги» и «…чье мужество проявляется исключительно в избиении ребенка», — было достаточно, чтобы привести отца в доселе невиданное бешенство. Однако, к изумлению Йона, после произнесенного дедом заключительного обвинения наказания так и не последовало; отец грубо оттолкнул его в сторону, резко повернулся и зашагал вниз по лестнице.

Дверь осталась открытой настежь, но мальчик отступил в пыльные тени, которые заскользили по его освобожденному от тисков плечу. Йона мучили сомнения. Чтобы выйти из комнаты, нужно было получить разрешение. Он чувствовал стоящие в глазах слезы, слышал собственное учащенное, срывающееся дыхание и удаляющиеся по коридору шаги деда.

Эхо отцовских шагов на лестнице и звуки дедушкиного шарканья по направлению к его комнате в задней части дома в конце концов сменились тишиной. Йон застыл на месте, в страхе ожидая, что отец вернется еще более злой и покарает его вдвойне.

Так мальчик и стоял, слушая привычные домашние звуки звякавших друг о друга китайских тарелок, голоса сестры и матери, в мирной гармонии доносившиеся до него то из одной комнаты внизу, то из другой, а небо за окном тем временем потемнело, и каморка, в которой не было ни одной лампы, погрузилась в сумерки. Пришло время ужина, и только когда отец своим обычным командным тоном крикнул ему наверх, чтобы он немедленно спустился, Йон с нарастающим облегчением понял, что инцидент исчерпан и, без сомнения, никто к нему возвращаться не будет.

Йон знает картины вплоть до мельчайших деталей. Даже в необычайно тусклом свете он различает серебристые стены, темные очертания мебели, оставленные полуоткрытыми двери, бледную кожу шеи над воротом черного платья. Все это завещано ему дедом за поданную надежду — будто, вымазав палец пылью, Йон совершил в тот день акт настоящей диверсии. «Человек с дипломатическим иммунитетом мог бы сделать гораздо больше».

— Нет, думаю, он здесь, — произносит Маргарет, поднимаясь по лестнице и направляясь к его кабинету.

Йон разворачивается вполоборота на звук ее голоса. Либо этой женщине ничего не известно о его чувствах к ней, во что сложно поверить, либо она непростительно жестока. Сейчас им с Маргарет предстоит остаться наедине второй раз за день, пока Логан с Софией прямо под ними делают коктейли для вечеринки, которую эта троица спонтанно организовала по какому-то случайному поводу, полагая, что он все еще на работе.

Как обычно, естественность Маргарет торжествует: свободные одежды в противовес строгому стилю Софии, упругое тело, округлые бедра, полная грудь. Интересно, его дед думал о женщине на картинах, жене Рииса, в таком же ключе?

— …Сидите здесь взаперти со своими картинами, которые только угнетают вас, — говорит Маргарет и дотрагивается до его руки — легкое требовательное прикосновение четырех тонких пальцев, некрашеные ногти которых имеют здоровый розовый цвет и увенчаны белыми полумесяцами.

Тепло ее натиска поднимается по его безжизненной руке.

— Ну же! Хватит работать, спускайтесь и послушайте о том, как Фрейя побывала в цирке. Вы ведь не работать сюда пришли, Йон, а предаться размышлениям. Если бы вам действительно хотелось поработать, вы бы включили свет.