Ломоносов - Иона Ризнич

утренние же часы он должен был посвящать «наукам» в гимназии. Обучившись, Петр продолжил дело отца, но теперь он писался уже не крестьянином, а купцом.

Всемирная слава и ее изнанка

К концу 1750‐х годов Ломоносов получил признание не только в России, но и во всем мире. Он стал руководителем Исторического собрания, Географического департамента, Академического университета и Академической гимназии.

В 1760 году Шведская королевская академия наук избрала Ломоносова своим почетным членом. Четыре года спустя он стал почетным членом Академии наук Болонского института. Им восхищались лучшие умы Европы!

Казалось бы, Ломоносов мог пребывать в полном собой довольстве. Он достиг того, что в XVIII века называли «щастьем» – именно так, с буквы Щ, писали это слово, подразумевая вовсе не состояние души, а чины и богатство.

«…Щедроты государыни превзошли все мои надежды и все заслуги. 16 марта 1753 года всемилостивейшая императрица пожаловала мне в Ингрии [103]226 крестьян с 9000 югеров [104](принимая за югер площадь в 80 сажен [105]в длину, 30 в ширину) земли, так что у меня достаточно полей, пастбищ, рыбных ловель, множество лесов, 4 деревни, из коих самая ближняя отстоит от Петербурга на 64 версты, самая дальняя – на 80 верст [106]. Эта последняя прилегает к морю, а первая орошается речками, и там, кроме дома и уже построенного стеклянного завода, я сооружаю плотину, мельницу и лесопилку, над которой возвышается самопишущая метеорологическая обсерватория, описание которой будущим летом с божией помощью я опубликую», – хвалился он в письме к Эйлеру.

Но, несмотря на это, в душе Ломоносова покоя не было. Как любой получивший известность человек, он сделался мишенью для злобных выпадов посредственностей. И они его больно задевали! «Меня тревожит наглость рецензентов, которые с язвительностью Теона наперерыв терзают мои рассуждения, – признавался он. – Все это заставляет меня не без основания подозревать, что тут таится нечто, и столь незаслуженные и оскорбительные поклепы на меня распространяются коварными усилиями какого-то заклятого моего врага». А врагов у Ломоносова хватало! Увы, вспыльчивый нрав приносил ему в течение всей его жизни немало хлопот. Но Ломоносов относил все только за счет людской зависти. «… Я восемь же лет заседаю в Канцелярии (не для того, чтобы начальствовать, а чтобы не быть под началом у Тауберта [107]), то эта сволочь неизменно старается меня оттуда выжить», – гневался он.

Из его писем видно, что Ломоносов выписывал из-за границы множество журналов и негодовал, находя в них недобросовестную критику своих работ. Он писал Эйлеру: «Издатель лейпцигского “Журнала естествознания и медицины” не столько из стремления к истине, сколько по недоброжелательству напал на мои труды и, плохо поняв их, обошелся с ними как нельзя хуже. Пример вышеозначенного рецензента увлек многих других, и они с яростию восстали против меня, а именно: Фогель в своей “Медицинской библиотеке”, издатель “Гамбургского магазина” и некто Арнольд из Эрлангена, о диссертации которого я читал недавно благоприятный отзыв в гамбургской газете».

Действительно, осенью 1754 года в баварском Эрлангене некто Иоганн Арнольд защитил диссертацию «О невозможности объяснить теплоту посредством вращательного движения частиц». Об этом событии публику оповестил журнал «Беспристрастный Гамбургский Корреспондент», который превознес до небес Арнольда и крайне пренебрежительно отозвался о Ломоносове. Об этом происшествии разгневанный Ломоносов и писал Эйлеру, прося его вмешаться, а когда Эйлер в дружеском письме посоветовал ему не обращать внимания на «нечистоплотных газетчиков», Ломоносов обнародовал его письмо, чем сильно обидел знаменитого математика.

Затем, желая выплеснуть свой гнев и добиться правды, Ломоносов сочинил и отправил в Германию написанный на латыни трактат «О должности журналистов в изложении ими сочинений, назначенный для поддержания свободы рассуждения». Оригинал не сохранился, зато до нас дошел его французский перевод.

Ломоносов писал: «Всякий знает, как стали значительны и быстры успехи наук с тех пор, как было сброшено иго рабства и место его заступила свобода суждения. Но нельзя не знать также, что злоупотребление этой свободой было причиной весьма ощутительных зол, число которых однако ж не было бы так велико, если бы большая часть пишущих не смотрела на свое авторство как на ремесло и на средство к пропитанию, вместо того, чтобы иметь в виду точное и основательное исследование истины. Оттого-то и происходит столько излишне самонадеянных выводов, столько странных систем, столько противоречивых мнений, столько заблуждений и нелепостей, что науки были бы давно подавлены этой грудою хлама, если б ученые общества не старались соединенными силами противодействовать такому бедствию…»

Он сетовал, так что «нет столь дурного сочинения, которого бы не расхвалил и не превознес какой-нибудь журнал, и наоборот, как бы превосходен ни был труд, его непременно очернит и растерзает какой-нибудь ничего не знающий или несправедливый критик».

Атмосфера Венеры

Вопросом, существует ли на Венере атмосфера, астрономы задавались давно. В 1761 году, в мае месяце, планета Венера на короткое время оказалась как раз между Землей и Солнцем, то есть она должна была проходить через солнечный диск. Разумеется, это событие заинтересовало многих. За ним наблюдали адъюнкт астрономии Андрей Дмитриевич Красильников, Николай Гаврилович Курганов – «математических и навигацких наук подмастерье поручического ранга» и многие другие. Все они не отрываясь смотрели на Солнце все две с половиной минуты, пока Венера проходила по его диску. Никакой особой техники и оптики в том веке не было, ученые использовали довольно слабые телескопы с закопченными стеклами в качестве светофильтра, и, конечно, сильно утомляли глаза.

«Употребив зрительную трубу о двух стеклах длиною в 4½ фута [108]», смотрел на Солнце и Михаил Васильевич Ломоносов с помощниками, в числе которых был ученик Эйлера, молодой талантливый русский астроном Степан Яковлевич Румовский [109].

В отличие от остальных Ломоносов, помня о слабости человеческого глаза, стал наблюдать только начало и конец явления, не утомляя зрение. Обо всем увиденном он делал подробные записи.

И Ломоносов увидел, что в момент, когда Венера приблизилась к солнечному диску, вокруг нее образовался чуть различимый светящийся ободок, а ее диск как бы затуманился. То же самое (только более отчетливо) он наблюдал, когда Венера уходила с солнечного диска.

«Ожидая вступления Венерина на Солнце около сорока минут после предписанного в эфемеридах времени, увидел наконец, что солнечный край чаемого вступления стал неявственен и несколько будто стушеван, а прежде был весьма чист и везде равен… Однако, не усмотрев никакой черности и думая, что усталый глаз его тому помрачению причиною, отстал от трубы. …После с прилежанием смотрел вступления другого Венерина заднего края, который, как казалось, еще не дошел, и оставался маленький отрезок за Солнцем; однако вдруг показалось между вступающим Венериным задним и между солнечным краем разделяющее их тонкое, как волос, сияние, так что от первого до другого времени не было больше одной секунды».

Заметил Ломоносов и то, «что как только из оси трубы Венера выступала в близость краям отверстия, тотчас являлись цве́ты от преломления лучей».

Но одно дело увидеть, а совсем другое –