Я умею прыгать через лужи - Алан Маршалл

Лошади остановились.

– Вон тот, на боку… видишь? Возле мертвой акации… Стой! – закричал он одной из лошадей, которая опустила голову, чтобы пощипать травки. – Надо еще разок взглянуть на этот пень. Пойдем, я тебе покажу.

Мы перелезли через изгородь и подошли к почерневшему от огня пню с торчавшими обрубками корней, который лежал на боку возле глубокой ямы в траве.

– Говорят, вот об этот корень он ударился грудью, а о тот головой. – Питер указал на два торчавших корня. – Его лошадь… Так, где она понесла? Вон туда она поскакала. – Он описал рукой полукруг, охватив часть выгона. – Немного в сторону. Потом повернула у этого дерева, пошла кругом, видно, проскакала мимо тех папоротников и затем вот по этой лужайке. Видать, пень ее напугал, вот она и шарахнулась.

Он отошел шага на четыре от пня и секунду отмерял глазами расстояние.

– Вот здесь он свалился с лошади. Тут она бросилась в сторону. – Питер указал рукой в сторону плетня. – И упал он на правую сторону… – Питер помолчал с минуту, пристально глядя на пень. – Он так и не узнал, что его убило.

Когда мы вернулись к телеге, он сказал, что после смерти сына старик Джексон сделался каким-то странным.

– Не то чтобы свихнулся, просто в нем как будто что-то надломилось. Он все время грустил.

Возле пруда Питер снова остановил лошадей и сказал:

– Вот здесь. У дальнего берега очень глубоко. Пруд с тех пор, конечно, зарос. Старый Джексон прямо туда и пошел и уже не вернулся. Его старуха и младший сын сразу после этого уехали. Она страшно убивалась. Сейчас тут и соломинки не найти, чтобы трубку прочистить. Я погрузил все ее вещи на телегу и отвез их в Балунгу. Ей-богу, когда она меня увидела, то прямо просияла. А когда я уезжал, разревелась. Я сказал ей, что старик Джексон был настоящим человеком. Но моя старуха говорит, что от таких слов ей только хуже. Не знаю…

Он тронул лошадей, потом сказал:

– Говорят, если человек утопился, значит, у него с головой что-то не так было. Может быть… Не знаю… Но старик Джексон был не такой. Он был хороший парень. Ему и нужно-то было всего, чтобы приятель сказал: «Не падай духом», – и ему бы полегчало. Беда в том, что я в тот день как раз уехал подковывать лошадей.

На ночлег мы устроились в заброшенной хижине лесоруба. Питер распряг лошадей, затем достал из лежавшего на телеге мешка из-под отрубей конские путы и колокольчик.

Я поднял колокольчик с земли. Он был тяжелый, фунтов пяти весу, и издавал сильные, музыкальные звуки. Я позвонил, прислушиваясь к мелодии, которая навевала мысли о ясном утре в буше, когда каждый лист покрыт капельками росы, а кругом распевают сороки. Я уронил его на землю с высоты нескольких дюймов, и Питер, смазывавший путы маслом, воскликнул:

– Черт! Больше так не делай! Нельзя бросать колокольчик. Он может сломаться. Покажи-ка его мне. – Он протянул руку, чтобы взять колокольчик.

Я подобрал его и отдал его Питеру.

– Это монганский колокольчик, лучший в Австралии, – пробормотал он, внимательно его осматривая. – Я заплатил за него один фунт, но не продам и за пять. Ясным утром его слышно за восемь миль.

– Папа говорит, лучший колокольчик – кондамайнский.

– Ну ясное дело. Твой отец ведь из Квинсленда. От кондамайнского лошадь может оглохнуть. Слишком высокие ноты. Если регулярно вешать на лошадь кондамайнский колокольчик, она оглохнет. Есть только два стоящих колокольчика – менникский и монганский, и монганский лучше всего. Его делают из особого сплава. Да и то не всякого. Выбирают такой, чтобы получался красивый звон.

– На какую лошадь вы его наденете? – спросил я.

– На Кейт, – ответил он. – Колокольчик я надеваю только на нее. Остальные не умеют правильно звонить. У нее длинный шаг, и она покачивает головой. Колокольчик качается, когда она идет. Я вешаю на нее колокольчик, а Самородка стреноживаю. Он из них главный, и когда он останавливается, остальные за ним повторяют. – Питер выпрямился. – Сначала подвешу им на часок торбы с кормом. А то тут повсюду только жесткая поросль.

– Я разведу костер в хижине, хорошо? – предложил я.

– Да. Разведи костер и поставь котелок. Я подойду через минуту.

Позже, когда он вошел в хижину, костер уже горел, а в котелке кипела вода. Он бросил пригоршню чайных листьев в пузырящуюся воду и поставил котелок на камень перед очагом.

– Ну, где там твоя солонина? – спросил он.

Я принес свои мешки из-под сахара в хижину заранее и сейчас вынул из одного из них завернутый в газету шматок говядины и протянул ему.

Развернув газету, он потрогал мясо толстым, черным от грязи пальцем и похвалил:

– Превосходная говядина. Лучшая часть ссека.

Он отрезал мне толстый ломоть и положил его между двумя огромными кусками хлеба.

– Вот тебе подкрепиться. – Он наполнил две жестяные кружки крепким черным чаем и вручил одну мне. – Ни разу не встречал женщины, которая умела бы готовить чай. Если женщина заваривает, всегда видно дно кружки.

Мы сидели у костра и ели хлеб с мясом. После каждого куска Питер подносил к губам кружку и делал два шумных глотка чая.

– Ах! – с довольным видом говорил он, возвращая кружку на место.

Допив чай, он выплеснул остатки в огонь и спросил:

– Ну, а что ты делаешь с этой своей ногой по ночам? Бинтуешь или как?

– Нет, – удивленно сказал я. – Ничего не делаю. Она просто лежит.

– Да ну! – воскликнул он. – Это хорошо. А она болит?

– Нет, – ответил я. – Я ее вообще не чувствую.

– Будь ты моим сыном, я бы свозил тебя к Вану в Балларате. Этот парень – настоящий кудесник. Он бы тебя вылечил.

Мне уже доводилось слышать об этом китайском целителе. Многие люди в Туралле обращались к нему, когда другие врачи уже ничего не могли сделать. Отец всегда усмехался, услышав его имя, и называл его «торговцем сорняками».

– Да, – продолжал Питер, – этот Ван никогда не спрашивает, где у тебя болит. Он просто смотрит на тебя и сразу все говорит. Я бы в жизни не поверил, но Стив Рамзей мне все про него рассказал. Помнишь Рамзея – парня, который вечно животом страдал?

– Да, – сказал я.

– Так вот, Ван его вылечил. Когда у меня разболелась спина, Стив мне сказал: «Поезжай к Вану, но не говори ему, что с тобой. Просто посиди, пока он подержит тебя за руку. Он сам тебе скажет, отчего тебе недужится». И так, черт возьми, и вышло. Я взял отпуск на неделю и поехал в Балларат, и он посмотрел на меня, как говорил Стив. Я ему ни слова не сказал: раз деньги заплатил, пусть сам и выясняет, что со мной. И вот сижу я там, а он рядом, держит меня за руку и говорит: «Зачем вы носите эту повязку?» Так прямо и спросил. Я в ответ: «Я не ношу никакой повязки». «Но что-то вы все же носите», – говорит он. «Ну, на мне красный фланелевый пояс, если вы об этом», – говорю я. «Вам стоит избавиться от него, – говорит он. – С вами был когда-нибудь несчастный случай?» «Нет», – отвечаю я, а он на это: «Подумайте еще раз». «А, ну, около года назад меня выбросило из брички, и по мне прошло колесо, – говорю я. – Но я не ушибся». «Нет, ушиблись! – заявляет он. – В этом ваша беда. Ребро у вас вывихнуто». «Вот черт! – говорю я. – Так вот что со мной такое». И тут он дал мне пакетик трав за два фунта. Мать мне их потом сварила. Ну и отвратный же вкус у них был. Но после этого больше ничего не болело.