Фаина Раневская - Матвей Гейзер

Я поправляюсь, но играть особого желания нет, я вся исколота. Вместо попы сплошные дырки, а вместо вен — жгуты на руках. Я преклоняюсь перед вашим мужеством и терпением, ведь вас каждый день колят!..

Я нежно вас целую, обнимаю, очень люблю. Всегда ваша Люба Орлова».

Это письмо было написано Орловой, когда Любовь Петровна находилась уже в больнице с неоперабельным раком. Фаина Георгиевна посещала ее там. Как могла — успокаивала, хотя ей, как она сказала однажды, больше жаль было Александрова, который очень быстро, за месяц болезни Орловой, превратился в старика. В какой-то день, это было уже весной 1974 года, Александров, увидев Раневскую, сказал, обращаясь к Орловой: «Любочка, а не пригласить ли нам Фаину Георгиевну на главный праздник нашей жизни?» (23 мая ежегодно Александров и Орлова отмечали день своего знакомства.) Но, увы, следующий праздник не состоялся — Любовь Петровна умерла.

Двадцать второго января 1975 года у Орловой случился приступ настолько сильный, что она потеряла сознание, но, как только пришла в чувство, стала уговаривать мужа, чтобы он поехал домой: «Ведь мы завтра должны отметить ваш день рождения, Григорий Васильевич» — как известно, супруги, прожившие вместе сорок лет, всегда обращались друг к другу на «вы». Григорий Васильевич поддался агитации жены и врачей, но, разумеется, уснуть в ту ночь не смог. Утром 23 января раздался звонок, и он услышал странную фразу, произнесенную Любовью Петровной: «Я так долго жду вас, где же вы?» Когда он оказался у постели больной, услышал слова, которые оказались последними, произнесенными Орловой: «Как долго я вас ждала!»

* * *

Разумеется, перечислить всех актеров из Театра имени Моссовета, с которыми общалась Раневская, непросто. Ведь этот театр — единственный, в котором Фаина Георгиевна работала дважды, в общей сложности почти четверть века.

В этой главе я хочу рассказать о немногих из тех, кому выпало счастье встречаться и дружить с Раневской. Из молодежи театра в первую очередь хочется вспомнить юного в понятии Фаины Георгиевны Геннадия Бортникова. С Бортниковым судьба свела Раневскую в Театре имени Моссовета. Сразу угадав в нем большой талант, она записывала в дневник: «Вновь родиться, чтобы играть Раскольникова. Нужно в себе умертвить обычного, земного, нужно стать над собой, нужно искать в себе Бога. Как мне жаль, что я не могу быть для него тем, чем была для меня ОНА (Павла Вульф. — М. Г.).

Б. должен убить в себе червяка тщеславия, он должен сказать себе: „Я ничего не сыграл еще, я плюю на успех, на вопли девочек и мальчиков, я должен прозреть и остаться один на один с собой и с Родионом“.

Господи, помоги ему!

Я ничего не требую от Б. потому, что роль эта делается годами, но что я хочу от него?»

В 1995 году (21 декабря) Геннадий Бортников опубликовал в «Общей газете» статью «Игры великих». В ней он много интересного рассказал о Раневской. Вот отрывок из этой статьи: «Раневская перед репетицией почувствовала себя неважно. Режиссер попросил Сошальскую подменить Фаину Георгиевну. И вот мой монолог закончился, черный бархатный занавес должен быстро подняться, обнажив место действия. И надо же было „верховому“ не вовремя нажать кнопочку бобины, на которую накручивался этот бархат!.. Занавес дернулся. Сошальская, которая изображала Раневскую, стояла на этом, чуть загнутом бархате. Туфли на шпильках, шпилька проткнула бархат, и Варвару Владимировну стало поднимать вверх на колосники. Актриса тихо повизгивала, все, кто был в зале, замерли. Бархат трещит, столбы пыли в лучах направленного света… И вдруг из зала раздается голос Раневской, обращающейся к режиссеру: „Голубчик, прости, но этого я повторять не буду, это чистая мейерхольдовщина!“

Однажды мы вместе с Фаиной Георгиевной застряли в театральном лифте. Ну, просидели там какое-то время, и лифт двинулся вниз, где нас уже встречали взволнованные артисты: „Как вы там? Не страшно ли было? Не жарко ли?“ И вдруг Фаина Георгиевна резко отскакивает от меня в сторону, прижимается к стене. „Фаина Георгиевна, что такое, вам плохо?“ — „Нет, — говорит мне Раневская. — Просто мы с вами так долго были вместе, что я теперь скомпрометирована. Вы, Гена, должны немедленно на мне жениться!..“

Про Фаину Георгиевну расскажу еще историю.

У Фаины Георгиевны была домработница, звали ее Нюра.

Однажды к Раневской пришли гости и начали просить ее показать награды. Фаина Георгиевна полезла в комод, где лежала ее шкатулка со всеми наградами, открывает — а шкатулочка пустая!.. Раневская, конечно, в ужасе: „Меня обокрали, мой иконостас расхищен!..“ Ну, погоревала, погоревала, сказала, что утром позвонит в милицию. И вдруг в этот момент открывается дверь и входит Нюра — грудь вся в орденах и медалях Раневской. Фаина Георгиевна, естественно, интересуется: что все это значит? Домработница вся в слезах, падает на колени… Короче говоря, выясняется, что Нюра влюбилась в пожарного или шофера и, завоевывая его любовь, решила на свидания надевать все регалии Раневской, чтобы он проникся к ней уважением…»

* * *

Разумеется, Ия Саввина и Раневская, много лет работая в одном театре, были знакомы, но узнали друг друга по-настоящему, когда Ию Сергеевну ввели в спектакль «Странная миссис Сэвидж». Это произошло уже в пору, когда Раневская была больна и Варпаховский с актерами иногда проводили репетиции у нее дома. Из воспоминаний Ии Саввиной: «Фаина Георгиевна утверждала, что начни она жизнь сначала — стала бы археологом. Мне кажется, наоборот — будучи археологом, все равно стала бы актрисой. Человек высокой культуры, она практически знала литературу, увлекалась биологией и генетикой. Археология, пласты миллионолетней культуры, опыт всего человечества. Раневская жила скромно: „Вот мое богатство“ — и при этом обводила рукой стены квартиры. Портреты Ахматовой, Пастернака, Качалова, Щепкиной-Куперник, Улановой, Акимова с дарственными надписями».

Известно, что в последние годы жизни Фаина Георгиевна нередко раздражалась, капризничала. Дело было не только в возрасте. Однажды, беседуя по телефону с Ией Саввиной, которую накануне чем-то обидела, она сказала: «Я так одинока, все друзья мои умерли, вся жизнь моя — работа. Совсем молодой я осталась в России одна, без родственников, по двум причинам — не мыслила жизни без театра, а лучше русского театра в мире нет. Но и это не главное… А я работаю трудно, меня преследует страх перед сценой, будущей публикой, даже перед партнером. Я не капризничаю, девочка, я боюсь. Это не от гордыни…»

В другом разговоре Раневская поведала Саввиной: «В двадцатые годы наша сборная труппа играла в Крыму. Мы погибали от голода. Наконец решили пойти к комиссару. Сидел человек с закрытыми глазами. Я сказала: „Не могу говорить с вами, если вы на меня не смотрите“. Он открыл глаза — это были страшные, кровавые глаза: „Я не сплю четыре месяца“. Какие были люди!»

Среди моссоветовской «молодежи» Марина Неелова занимала особую нишу, и неслучайно Фаина Георгиевна выделяла ее среди других актеров, с которыми поддерживала дружбу. Неелова лучше других чувствовала одиночество Раневской. «Девочка, если бы вы знали, как я одинока!» — признавалась она Марине. И хотя об одиночестве она говорила и Елизавете Моисеевне Абдуловой, но та относилась к проблемам подруги без особого сочувствия: «Скажи, чего тебе не хватает? У тебя даже Мальчик есть, а ты жалуешься». Совсем по-иному одиночество Раневской воспринимала Неелова: «И собака, и цветы, и птицы — все не так одиноки, как она. Страшное слово — одиночество — произносится ею без желания вызвать сострадание, а так, скорее констатация факта. И сердце сжимается, когда это слышишь именно от нее, от человека, любимого всеми. Сидит в кресле, днем с зажженным торшером, читает без конца, беспокоится о Мальчике, кормит птиц, почти ничего не ест…»