Око Судии - Р. Скотт Бэккер

Усталость охватила колдуна, словно он, осознав смысл сказанного, почувствовал груз всех прожитых лет. Он повернулся к шумному зрелищу кутивших охотников: кто-то уже клевал носом, навалившись на стол, другие сотрясались от смеха и, за исключением Сарла и еще нескольких человек, были полны грубого юношеского задора. Впервые в жизни Ахкеймион почувствовал тяжесть всей лжи, которую он произнес, так, словно каждое слово было отягощено свинцом. Сколько из этих людей погибнут? Скольких он положит ради стремления узнать истину о человеке-боге, чей профиль украшал все монеты, до которых они были так жадны?

Сколько душ он принес в жертву?

«И все это ради твоей мести? Ведь так?»

Чувство вины заставило его перевести куда-нибудь взгляд, на тех, кого он не вовлек в свои интриги. Сквозь дымок от очага в середине комнаты он увидел, что Хаубрезер тоже наблюдает за Шкуродерами. Заметив, что Ахкеймион видит его, щуплый Хаубрезер вскочил и, пошатываясь, вышел за дверь, при каждом нетвердом шаге загребая руками воздух.

Ахкеймион вспомнил, как предостерегал его хозяин постоялого двора: «Шкуродерам поперек дороги не становись».

Сметут.

— Я построил его, — сказал Верховный король.

Странно получалось: Ахкеймион знал, что видит сон, и одновременно не знал и проживал данный момент как подлинное сейчас, как нечто еще не пережитое, не осмысленное, не разгаданное, проживал Сесватхой, говорил свободно и естественно, будучи другим собой, каждым ударом сердца отсчитывал мгновения неповторимой жизни, плотно сплетенной из горячих страстей и ленивых желаний. Странно было наблюдать, как он медлил на переломных моментах и принимал древние решения…

Как это могло быть? Как ему удавалось чувствовать волнение чужой независимой души? Как можно проживать жизнь впервые снова и снова?

Сесватха облокотился на столик между накаленными треножниками. По ободу каждого из них плясали переплетенные силуэты бронзовых волков, и соперничающие тени волновали отсвет язычков пламени. И от этого было тяжело вглядываться в доску для бенджуки и ее загадочные каменные узоры. Ахкеймион подозревал, что его старый друг все подстроил преднамеренно. Ведь игра в бенджуку, с ее бесконечными хитросплетениями и правилами изменения правил, требовала длительной сосредоточенности.

И не было человека, который сильнее ненавидел бы проигрывать, чем Анасуримбор Кельмомас.

— Построил, — повторил Ахкеймион.

— Убежище.

Сесватха нахмурился, оторвался от доски и поднял вопросительный взгляд.

— Какое еще убежище?

— На тот случай, если война… пойдет не так, как надо.

Это было для него необычно. Не сама по себе тревога, поскольку сомнения пронизывали Кельмомаса до самого сердца, но внешнее проявление этой тревоги. Хотя тогда никто, кроме нелюдей Иштеребинта, не понимал, какова цена войны, в которую они втягивались. Тогда слово «апокалипсис» имело иное значение.

Ахкеймион неторопливо и задумчиво покивал, как это было в обыкновении у Сесватхи.

— Ты про Не-Бога, — сказал он, усмехнувшись. Усмехнувшись! Даже для Сесватхи это имя вызывало не более чем смутные предчувствия. Оно было, скорее, неким отвлеченным понятием, чем символом катастрофы.

Как заново пережить это неведение древности?

Вытянутое львиное лицо Кельмомаса было озадаченным, но не расположение фигур на доске беспокоило его. В неверном свете казалось, что вплетенный в его бороду тотем — отлитое из золота изображение волка размером с ладонь — дышал и шевелился, как живой.

— А что, если этот… это существо… на самом деле столь могущественно, как говорят квуйя? Что, если мы опоздали?

— Мы не опоздали.

Наступила тишина, как в гробнице. Во всех служебных помещениях Флигеля витал дух подземелья, но ничуть не меньше он был в королевских покоях. Не помогали ни толстый слой штукатурки, ни яркие краски, ни роскошные гобелены — все так же низко нависал сводчатый потолок, гудел под гнетущей тяжестью камня.

— Сесватха, — произнес верховный король, возвращая взгляд к игровой доске. — Один ты. Только тебе доверяю.

Ахкеймиону вспомнилась королева, ягодицы, трущиеся о его бедра, жаркие икры, жадно обхватившие его торс.

Король передвинул камень. Этого хода Сесватха не предусмотрел, и расклад изменился самым катастрофическим образом. Открывавшиеся возможности оказались поломаны, загнаны в безнадежные пути, тупиковые или непроходимые, так же, как будущее.

Ахкеймион даже испытал некоторое облегчение…

— Я построил специальное место… убежище… — сказал Анасуримбор Кельмомас. — Место, где мой род сможет пережить меня.

Ишуаль…

Втягивая в себя сырой воздух, Ахкеймион рывком сел на кровати. Он схватился за свою белую булаву, вжал голову в колени. По ту сторону обшитых деревом стен гремел водопад Долгая Коса, его неразборчивый шум придавал темноте тяжесть и направление.

— Ишуаль, — пробормотал Ахкеймион. — Убежище… — Он поднял глаза к небу, словно стараясь разглядеть его сквозь темный низкий потолок. — Но где оно?

Болели уши, пытавшиеся разобраться в мешанине звуков: из-под пола доносился хохот, лопающийся как пузырь на кипящей смоле; дерзкие голоса бесшабашно выкрикивали названия улиц.

— Где?

Истину о человеке можно узнать по его корням. Ахкеймион понимал это так, как может понимать только колдун Завета. Анасуримбор Келлхус пришел к Трем Морям не случайно. Не случайно, что его сводный брат оказался шрайей Тысячи Храмов. И весь обитаемый мир он завоевал тоже не по чистой случайности!

Ахкеймион спустил ноги вниз, сел на краю соломенного матраса. Сквозь доски пола доносилась скабрезная песенка.

А у милой кожа —

Жесткая рогожа,

А ее живот

Прет и прет вперед,

А зубки у милой

Крошатся, как мыло,

А каждая нога —

Как у козла рога,

Но между одной ногой

И другой

Светится, светится

Персик золотой.

Он купил меня,

Твой непростой

Персик золотой[2].

Волны взрывного хохота. Приглушенный голос что-то говорит о Сокровищнице. Буйное, надрывное веселье проникало сквозь дерево.

Шкуродеры пели, перед тем как идти проливать кровь.

Ахкеймион долго сидел неподвижно, лишь медленно вздымалась грудь. Он будто видел, что происходит внизу, словно через стекло смотрел, как они размахивают в воздухе руками. Капитана, естественно, не было, как того требовал его статус, граничащий с божественным. Но был Сарл, с резко очерченными глазами и иссушенной годами кожей, поблескивал щербатой улыбкой; пользуясь своим положением, заставлял остальных делать вид, будто он один из них. Беда его, Сарла, была в том, что он не желал признавать своих старческих странностей, не замечал своего груза разочарования и горечи, которыми полнятся одряхлевшие сердца.