Око Судии - Р. Скотт Бэккер

«Я пленник в родной стране».

Но при всем отчаянии этих бессонных бдений, Сорвилу они давали своего рода передышку. Под тяжелым полотном, где можно было сжаться калачиком, была какая-то уверенность, ощущение того, что ненависть и горе — не навсегда. В эти минуты он ясно видел отца, слышал его неспешный низкий голос, так же отчетливо, как в те ночи, когда он делал вид, что спит, а отец приходил и садился у него в ногах, поговорить о покойной жене.

«Мне не хватает ее, Сорва. Сказать тебе боюсь, как не хватает».

Но дни… днем все было запутано.

Сорвил делал, как ему велели. Верховодил гротеском, в который превратился его двор. Присутствовал на церемониях, говорил высокие слова, призванные обеспечить «благополучие» его народу, сносил тупое обвинение в глазах и священника, и просителя. Он ходил и выполнял какие-то действия с равнодушным автоматизмом человека, двигающегося, как в тумане, в ощущении предательства.

Он узнал, что начисто не умеет делать взаимоисключающие дела и верить в противоречащие друг другу истины. Другая, более великодушная душа обнаружила бы последовательность в его поступках, он же обнаруживал ее в своих убеждениях. Он просто верил в то, во что ему было необходимо верить, чтобы вести себя так, как хотели завоеватели. Пока он кое-как придерживался расписания, которое составили для него иноземные секретари, пока он сидел рядом с ними, вдыхая запах их духов, на самом деле казалось, что все так, как объявил аспект-император, что над миром нависла тень Второго Апокалипсиса и все люди должны действовать сообща во имя сохранения будущего, как бы ни ущемлялась при этом их гордость.

«Все короли повинуются священному писанию, — говорил ему богоподобный человек. — И покуда это писание приходит из надмирных высей, они охотно принимают его. Но когда оно приходит к ним, как прихожу я, облаченное в плоть подобного им человека, они путают святость повиновения Закону и стыд подчинения сопернику. — Теплый смех, как у доброго дядюшки, признающегося в безвредном чудачестве. — Все люди полагают себя ближе к Богу, чем остальные. И поэтому они бунтуют, поднимают оружие против того, чему на словах обязуются служить…»

«Против меня».

Юному королю по-прежнему недоставало слов описать, каково это — преклонять колени в присутствии аспект-императора. Он только понимал, что коленей мало, что следовало бы упасть на живот, как древние молящиеся, выгравированные на стенах зала Вогга. А голос! Мелодичный. То нежный, то задумчивый, то проникновенный и глубокий. Анасуримбору стоило только заговорить, и становилось понятно, что отец Сорвила просто пошел на поводу у своего тщеславия, что Харвил, как многие до него, спутал гордость и долг.

«Это трагическая ошибка…»

Лишь впоследствии, когда приставленные к нему опекуны вели его сквозь ровно гудящий лагерь, ему на память вернулись слова отца. «Он Сифранг, Голод Извне, явившийся в обличье человека…» И неожиданно Сорвил почувствовал нечто совершенно противоположное тому, во что он веровал всего лишь стражу назад. Он бранил себя, что был таким идиотом, у которого мозгов как у котенка, что предал единственный идеал, который у него оставался. Невзирая на боль, на то, как она кривила ему лицо, грозя прорваться рыданиями, он твердил про себя последний вопль отца: «Ему нужен этот город! Ему нужен наш народ! Значит, ему нужен ты, Сорва!»

Ты.

Все путалось в голове. Сорвил понимал, что если отец говорил правду, то все вокруг — айнонцы, со своей белой раскраской и заплетенными в косички бородами; колдуны в плащах из набивного шелка, напускающие на себя многозначительный вид; галеотцы с длинными льняными волосами, завязанными в узел над правым ухом, — тысячи тех, кто ждал от Великой Ордалии спасения, — собрались понапрасну, воевали ни за что, а теперь готовились вступить в войну с наследниками Великого Разрушителя, и все зря. Казалось, что эта иллюзия, как пролет арки, может протянуться лишь до определенной точки, а потом рухнет, обнажив правду. Невозможно было поверить, что стольких людей можно так основательно обманывать.

Король Пройас рассказывал ему истории об аспект-императоре, о чудесах, которые король видел собственными глазами, о доблести и жертве, которыми «очистились» Три Моря. Как могли слова Харвила перевесить столь неистовую преданность? И может ли его сын не страшиться в присутствии таких воинственных покорителей, что вопрос лишь кажется нерешенным, потому что он сам украдкой придерживает пальцем стрелку весов?

Днем каждое слово, каждый взгляд словно спорили с отцовским безрассудным тщеславием. Лишь ночью, лежа в одиночестве, в темноте, Сорвил находил облегчение в простых движениях сердца. Он мог позволить губам дрожать, глазам наполняться слезами, словно горячим подсоленным чаем. Он даже мог сесть в ногах кровати, как сидел отец, и сделать вид, будто говорит с кем-то спящим.

«Я снова видел ее во сне, Сорва…»

Ночью молодой король мог просто закрыть глаза и забыть обо всем. Сокровенное утешение сирот: уметь верить в то, что хочется, а не в окружающий мир — во все что угодно, только бы заглушить боль потери.

«Мне тоже ее не хватает, отец… И тебя не хватает».

На следующее утро за ним послали раба, немолодого темнокожего человека, смешно кутающегося от весеннего холодка. Сорвил заметил пораженные взгляды, которыми обменялись его придворные — в Сакарпе ненавидели рабство, — но не стал изображать гнева и возмущения. Хотя носильщиков было не найти, чужеземец, отчаянно размахивая руками, донес до него сквозь все языковые препоны настоятельную просьбу отправиться немедленно. Сорвил уступил не споря, втайне испытав облегчение от того, что ему не придется возглавить процессию, уходящую из города — и можно сделать вид, что это простая прогулка, а не отречение от престола, как могло показаться.

Не только стены рухнули с приходом аспект-императора.

Пока они ехали по городу, раб не проронил ни слова. Сорвил следовал за ним, глядя прямо перед собой, скорее, чтобы избежать вопросительных взглядов соплеменников, чем разглядывая нечто определенное — за исключением разве что разрушенных сверху Пастушьих ворот, которые то возникали, то пропадали из виду. Сорвил подумал о наивной уверенности своего народа в незыблемости их древних укреплений — в конце концов, кто такой аспект-император по сравнению с Мог-Фарау?

Он думал о крови отца, впитавшейся в камень.

Лагерь айнрити лежал неподалеку от выщербленных и почерневших стен. Его уставленная шатрами территория расползлась по полю и пастбищу на многие мили. Здесь было сочетание обыденного и героического: кочевой город из дерева, веревок и ткани, где каждый вздох затрудняла вонь отхожих мест и большого скопления людей, и вместе с тем это была огромная колесница, мощи которой хватало, чтобы везти непомерный груз истории. Люди Ордалии бродили по лагерю, ели у костров, катали доспехи в бочонках с песком, ухаживали за упряжью и лошадьми или просто сидели у входа в свой шатер, устремив взгляд вдаль и глубоко погрузившись в разговор. Они едва обращали внимание на Сорвила и его провожатого, пробиравшихся по широким улицам и узким переулкам лагеря.