Отто - Герман Канабеев

моей груди. И это не первая моя битва, я с таким же остервенением дрался за свою жизнь в тайской тюрьме, я победил. Я имею право носить звериную шкуру на плечах! И, может быть, „шаман Лейба“ звучит несуразно, пускай так, но теперь я – тот, кто есть, и называюсь тем именем, которое полностью меня характеризует, я – воин, моя история – история воина. В сражении со зверем я познал, что есть путь, что есть смысл, если хочешь – истина. Истина в том, что не должен такой человек, как ты, человек, так легко предающий свои идеалы, становиться во главе глобальных метаморфоз, что уготованы миру. Люди заслуживают истинного учителя. Этот учитель я – шаман Лейба.

После моей встречи с яростью природы, с бесконечной злобой зверя я, как ты теперь понимаешь, выжил и, восстановив своё здоровье, решил вернуться к корням. К тому себе, каким я был ещё на Алтае, пока не повстречал тебя. Как же я теперь ненавижу этот день! Как же я ненавижу тебя, Отто!»

  

Когда самолёт приземлился, я написал Отто сообщение: «Прочитал. Эка разобрало. Двинулся». В ответ Отто отправил смайл. Уже в такси из аэропорта я написал ещё одно сообщение: «У меня остался вопрос по поводу полученного мной опыта. Как ты и говорил, теперь я мало что помню, но одна мысль крепко засела в голову: получается, смерть – это конец? Тогда где я был, если есть только жизнь и смерть?»

Я никогда не верил на полном серьёзе, что смерть – конец всего в буквальном смысле. Несмотря на то что я не был искренне верующим человеком, всё же где-то в самом дальнем уголке сознания было место, куда прятались надежды, которые невозможно объяснить разумно. И там же было про смерть. Это было похоже на: «Может, рая с адом и нет, может, и Бога нет, но что-то после смерти есть: реинкарнация, например, или вечная жизнь по Циолковскому, – и после смерти мы все распадёмся на атомы и соединимся с остальными атомами вселенной. А затем с каким-нибудь мимопролетающим метеоритом будем снова занесены на молодую планету, и из нас опять получится жизнь. И эти атомы, по моему мнению, должны быть разумны. Но чтобы вот так конец. Вообще ничего. Господи, как же страшно жить без надежды. Как же я всегда любил сказки про загробную жизнь, да пусть хоть ад за все грехи мои. Но даже ад в тех сказках только лишь до Страшного суда, а значит, не бесконечен. Ну ничего, я готов потерпеть. Пускай мне черти в глотку расплавленный металл заливают. Привыкну, в конце концов. Но только не конец. Грубо это как-то! И бессмысленно! Всё бессмысленно, вообще всё, если там ничего нет. Тогда, получается, главное только сейчас, пока тело ходит, дышит и живёт. Я, кажется, понял всю сокрушительную мощь поговорки – один раз живём. Кто-то, видимо, это уже знал. А как же бессмертие души?»

Такси остановилось возле подъезда, но прежде чем войти, я написал Отто ещё одно сообщение, повторив вопрос: «А как же бессмертие души, Отто?» Войдя в квартиру, я тут же достал из холодильника бутылку водки и залпом из горла опустошил половину. Признаюсь, впервые я выпил водку, как в хреновом кино.

Я упал на диван перед телевизором. Щёлкал кнопками пульта, пока не нашёл выпуск новостей. «Шаман, шедший из Якутии изгонять зло из Москвы, арестован и помещён в психиатрическую больницу», – сказал ведущий и как-то странно усмехнулся, словно хотел дать понять зрителю, что вся ситуация с шаманом – сплошная фантасмагория. Показали сюжет, где Костю Лейбу аккуратно под ручки сажают в автозак. Затем – больница, Лейба отмыт и причёсан. Репортёр спрашивает: «Почему вы решили, что зло именно в Москве?» Костя молча смотрел в камеру. «По вашему мнению, зло в самом городе или в ком-то конкретно? Что вы думаете о правительстве и президенте?» Костя молчал. В следующем сюжете рассказали про Америку и тамошнего президента. Затем репортаж с военного завода и после него прогноз погоды.

Мне стало немного обидно за Лейбу. И не только потому, что Отто возлагал на него надежды, как на человека, способного быть злом, но и оттого, что Костя был даже не в курсе, что Отто не в Москве. Да и вообще, бесславно закончилась история шамана Лейбы, когда-то лучшего по итогам года менеджера в компании «Мегафон».

Телефон завибрировал и пополз по журнальному столику у дивана. Я схватил его, надеясь, что это сообщение от Отто. Так и оказалось. Отто написал в Телеграме: «А нет, Андрей Михайлович, никакого бессмертия души. По крайней мере, в том смысле, как это принято понимать: дескать, душа – отдельная от разума субстанция. Душа и есть разум, точнее та его часть, что постоянно находится в осознанности, несмотря на заточение в тюрьме бесконечных мыслей, что подобны язвам на теле разума и в тюрьме тела физического. Если хотите, понимайте так: душа – осознанный разум. А жизнь земная, Андрей Михайлович, как вы любите говорить – стало быть – это тюрьма для души, и не просто тюрьма, где можно отсидеть срок и выйти на свободу, нет, это тюрьма для ожидающих смертной казни, к которой приговорены все люди, а значит, все души. А способ казни ожидается самый страшный, самый изощрённый из всех возможных – небытие. Конец, как вы сказали. Конец всему, всем и вся. А то, что вы увидели, хотя нет, слово не совсем подходит, то, что вы познали – это естественное состояние души-разума, тот мир, что является для души-разума домом и из которого она была изъята, дабы понести наказание человеческой жизнью и в конце её – небытием. Но, как вы уже поняли, спасение есть. Как из любой тюрьмы для смертников. Нужно бежать, спасаться бегством, и нет такой тюрьмы, из которой невозможно было бежать. И вы, Андрей Михайлович, увидели, куда нужно бежать. И пусть вам не кажется странным, что спасение – банальное бегство, а что делать, если так всё устроено? Думаю, теперь вы понимаете предмет моей работы и осознаете, зачем мне это. Не мне, Андрей Михайлович, всем нам. Как я смог бы объяснить всем людям на земле, что я делаю, зачем я делаю и для чего? Как, чтобы они поняли? Они в тюрьме смертников, чей приговор отложен на неопределённый срок. Они надеются, что будет амнистия, что, может, рухнет само государство, что обрекло их на казнь, они научились жить в тюрьме, они в ней нашли способ получать удовольствие, они привыкли и уже не видят стен, не видят коридора, в конце которого