Скорая развязка - Иван Иванович Акулов

рыбалку лажу. Тебе, тетка Тая, щучку или окунят, что лучше-то?

— Себя сперва накорми.

— Прошлый раз налим наделся — полено, — Сано отмахнул кусок барьера едва не на все руки, но тут же сбавил и поглядел на тетку Таю — она была занята своей вязкой. — Черного перцу мамоньке привезли, — пытался Сано завязать разговор.

— Сано, иди-ка ты куда шел, — тетка Тая отложила свое вязание и стала в упор глядеть на Сана: у ней было такое ощущение, будто он обшаривал ее карманы своими затаенно-ласковыми руками. — Право иди. Ты сам сидел вахтером и знаешь, не велено тут.

В это время у ворот засигналила автомашина, и тетка Тая, чтобы как-то выпроводить Сана, попросила:

— Иди-ко по старой памяти скинь цепку.

— Кто мне поверит.

— О чем это ты?

— Самовольно, скажут.

— Да иди скинь.

— Заругаются еще…

Машина настойчиво гудела, шофер небось уж злился, и тетка Тая, окинув взглядом проходную, побежала к воротам. «Того и гляди, чего-нибудь сгреет», — заботилась она, сбрасывая на землю конец цепи. Машина хрустнула звеньями цепи, переезжая через нее, и тетка Тая опять надела кольцо на крюк.

А Сано тем временем успел заглянуть в кирзовую сумку тетки Таи, стоявшую за тумбочкой: в ней лежал только пустой целлофановый мешок да стеклянная литровая банка. «Бог послал посудинку-то», — смекнул Сано и сунул банку за опушку штанов, спрятал на впалом животе, вышел на проход и лег опять грудью на брус.

— Не забыть бы, тетка Тая, сестра сулилась приехать из Молдавии. — Сано сделался совсем болтливым, когда вахтерша, красная и запыхавшаяся, вернулась и села на свое место. — Вина привезет самодельного. А мне оно, тетка Тая, хоть будь, хоть не будь. Моча конская. Привезет, так я принесу отведать. Отсеки голову, тетка Тая, не отплюешься. А сестра сказывает, они сильно хорошо живут этим вином.

Но тетка Тая не желала разговаривать с Саном и снова занялась вязанием, потерянно оглядываясь, будто чуяла, что чего-нибудь да хватится, когда уйдет Сано.

— Пойду, — объявил наконец Сано, но еще постоял на пороге проходной, словно боялся выходить на жару. За углом он взял банку под мышку и зашагал к рынку.

В будние дни рынок пуст. На длинных тесовых столах, под которые сторож заметает мусор, торгуют только двое, оба пенсионеры: у одного метлы, фанерные ящики для посылок и невыделанные топорища, у другого старье — ржавые навесы, замки, связка ключей и самый ходовой товар — банные мочалки. Тут же лежит поперечная пила, смазанная керосином, без развода — все зубья вразброд. Торгаши тут с самого утра. Они сидят на низкой двухколесной тележке спина к спине, а сбоку от них на бумажке нарезан молоденький огурчик, зеленый лук и хлеб, соль в патрончике из-под валидола рядышком. В холодке спрятан бидончик с квасом, крепленным тертым хреном и клюквой. Квас они пьют из бумажных стаканчиков, и он шибает им в нос ядреным настоем. Время от времени, подавленно сугорбясь, к ним подходят мужики и просят одолжить посудину, чтобы купить в ларьке разливного вина, которое продают только навынос. Пенсионеры с такими просителями даже не вступают в разговор и не смотрят на них вовсе: то с повышенным вниманием перебирают свой товар, то между собою беседуют, притворяясь серьезно занятыми. Но просители бывают и навязчивые.

— Тестюшка, заставь бога молить, — привяжется иной, и тогда пенсионеры дружно поднимаются в атаку, отбивают приступ.

В углу рынка, где торгуют уцененными товарами и керосином, приткнулся к ларьку «Заготживсырье» маленький дощатый торжок с окном во всю переднюю стенку, а над окном поднят ставень, как западенка. Под ставнем вся земля в пробках, окурках и истолчена в пыль, а боковые стенки ошарканы до лоска. Это в будни самое табунное место, потому что здесь производится продажа вина с названием «Солнцедар». Мужики в шутку называют его сердцедавом и, зная его слабую силу, снисходительны:

— По цене питье подходявое: литровку примешь, и забороздится. А рупь с пятаком — дело совсем неуронное.

От ларечка вдоль забора посажена акация с мелкими жесткими листочками и стручками. Под забором в тени кустов из кирпичей и старых ящиков мужики оборудовали сиделки и, умостившись на них, курят и пьют вино, закусывая его плавленым сыром, который выставлен в окне винного ларька вместе с дешевыми сигаретами и спичками.

Вот сюда и подошел Сано, стеклянную банку со звоном катнул на землю, оставил на погляд, а сам с заботой на лице начал шарить по карманам, будто собирал на вино.

— Во, без языка, а сказывается, — к Сано подошел сытенький малый в легонькой рубашке с короткими рукавами — на левой руке ниже локтя выколот меч, на котором синел призыв «Миру — мир». Малый был в узких брюках и домашних тапочках на войлоке.

— Во, лежит тулово, шея толстенная, а головы не бывало. Отгани, Петя.

— Не Петя, Сано я. Сано Конев. Не слышал, что ли?

— Как не слыхал. Александр Конев. Кого еще рядом поставишь. Как ни берегутся, а растрясутся. Тю-тю долларов-то?

— Занятный ты, не забыть бы.

— Со мной и в кине не скучно. Будем, — малый подал Сану свою жидкую руку и назвался: — Данил Каленый.

— Святой вроде.

— Я ведь тебе загадку сказал: лежит тулово, шея толстенная, а башки не бывало. Что это?

— Вот она и есть, — Сано кивнул на банку. — Сколь берешь-то?

— Сколь не бери, все мало будет.

Каленый поднял банку, вытер ее о штаны, выдул из нее пыль, огладил ласково в ладонях. Тапочки ему были велики, и он пошел, шаркая и пыля ими. Спина у Каленого узкая, в пояснице по-женски вогнута, плечи вислые, живот под рубахой пузырем, и Сано с ухмылкой подумал: «Коренастый в животе». И вообще малый вызвал у Сана легкую улыбку: «А тоже Данил Каленый. Кален, да не закален. И каких народов земля не плодит! Вот — Каленый. До тапочек достукался: мало не босый. А шустрый, однако».

Каленый принес банку вина темно-вишневого цвета с едким кислым запахом. Сели у забора на кирпичи. Банку поставили на тарный ящик, рядом с банкой Каленый взбодрил брусок плавленого сыра в мятом серебре. Сано собрался закурить и на ящик доверительно положил пачку сигарет с коробком спичек: кури на здоровье, как свое. Настроение у обоих было благодушно-семейное.

— Застолье у нас, — рассмеялся Каленый и оглядел угощение в банке. Но пить не торопился, оттягивая и сладко томясь близким ощущением прохладных глотков вина, тающих прямо в горле и исцеляющих заскорбевшее, воспаленное нутро. Сано тоже с уважительным пониманием молчал, степенно закуривая. Обоим нужен был разговор, но слов пока не находилось ни у того, ни у другого. Но