Взгляд сквозь пальцы - Елена Арифуллина

– …нет, ты слушай, слушай! Отца в сорок первом призвали, мне три года было, мы с матерью у ее родителей приткнулись. Отец на «Червоной Украине» служил. Когда утопили ее, команду на берег списали, кто жив остался. Так и пропал без вести под Севастополем – ты как там написала: «кому орден, кому слава, кому черная вода»…

– Это не я, это Твардовский.

– Да и хрен с ним! Хоть Твардовский, хоть Шмардовский… Слова-то какие!

– Это «Переправа» из…

– Молчи, когда старшие говорят! Молчи и слушай. Мать от тифа померла в первую же зиму, а мы остались бедовать с дедом и бабкой. Я с голодухи ходить перестал, думали, что до весны не доживу. Пока доску делал, волей-неволей вспоминал, век бы этого не помнить. Два десанта было, точно! После первого на площади троих повесили, с табличками на груди «шпион». Подпольщики, наверное. Народ сгоняли смотреть, дед тоже там был… Потом два дня пил, материну шаль пропил. Как мы ту зиму пережили, до лебеды дотянули, до сих пор не пойму. А потом куда про отца ни писали, ответ один: пропал без вести. Другие хоть пенсию получали, а мы ничего. Я даже школу не закончил, семь классов у меня всего. Босиком в школу не походишь… Рисовал хорошо, хвалил меня наш Валентин Иваныч однорукий, говорил: способности у тебя, дальше учиться надо. А на какие шиши? Дед пристроил к старому Мгеру – эх, мастер был, нет таких больше… Камень понимал как никто и меня всему научил. Я ему потом такой хачкар на могилу поставил – увидел бы, так точно бы сказал: ай, молодец, Христо! Пока молодой был, думал: денег поднакоплю, поеду в академию. Валентин Иваныч обещал написать дружкам, с кем учился – его с третьего курса забрали. Говорил: с одной рукой я уже не скульптор, хоть тебя на дорогу выпихну, ты за себя и за меня работать будешь. Где там: женился, дети, стариков надо досмотреть, потом реформа эта, потом… Валентин Иваныч спился и помер, я его и похоронил, тогда еще и могильщиком подрабатывал, здоровый был. Так на всю жизнь на кладбище и остался. Все мои здесь лежат: мать, дед с бабкой, жена, учителя… А отца нет, я его и не помню почти. Вот песенку помню, он ее пел, а я подпевал, когда на демонстрацию ходили в Первомай. Я у него еще на плечах сидел.

– А эта, про десять винтовок?

– Из кино, показывали его, когда уже наши пришли. Я потом всю ночь ревел, думал, что отец поет. Мотив тот же самый, ага… Давай запевай!

И я запела:

– Крутится, вертится над головой… – оглушил меня рокочущий бас Христо.

С пляжа мы ушли, когда стало темнеть. Христо аккуратно вынул из пакета толстую туристскую свечу в стеклянной банке, поставил ее на гальку и огляделся. Поблизости лежал небольшой валун с плоской верхушкой. Его-то Христо и приволок к скале, поставил под доской, пристроил сверху свечу и зажег. Оранжевый язычок пламени разогнал густеющие сумерки, и показалось, что стало теплее.

– Ну, посидели, помянули, пора и по домам. Подвезти? У меня машина там наверху.

– Нет, спасибо, мне тут близко.

Христо одобрительно хмыкнул и вдруг стукнул меня по плечу, да так, что я чуть не упала – подогнулось колено.

– Ну, бывай! Спасибо тебе.

– И вам спасибо, Христо.

Он заломил капитанку на правую бровь и исчез в темноте.

Оставшись одна, я подошла к скале, провела рукой по надписи. Пальцы определенно покалывало, но почему это происходит, думать не хотелось. Не хотелось и смотреть из-под руки через левое плечо. Даже если опять увижу безымянный призрак, то что ему сказать? Просто завершено намеченное дело, выполнено обещание, данное – кому? Себе, прежде всего. Ну, и бабушке.

Не оставляло ощущение, что я здесь не одна, что на огонек, горящий под скалой, собираются тени. Спину буравил чей-то неотступный взгляд, но страха не было. После всего, что произошло за последние недели, способность бояться как-то усохла, атрофировалась. Или, может быть, переросла в способность броситься навстречу страху, а не бежать от него.

Я еще раз погладила доску и направилась к лестнице.

Следующий день не задался с самого утра. Я проспала, слишком поздно подняла Дашку с Катькой, не успела побрить шерсть на ногах… Все цеплялось одно за другое, и когда удалось не только втиснуться в автобус, но и занять освободившееся сиденье, показалось, что полоса неудач закончилась. Правда, плеер разрядился окончательно, и волей-неволей пришлось слушать радио. Шофер решил узнать новости. Генеральная ассамблея ООН приняла решение… Президент Соединенных Штатов заявил… В Перу произошло землетрясение силой в шесть баллов… Судану грозит гуманитарная катастрофа… В Кот-д’Ивуаре совершен военный переворот… Утешительные новости, что и говорить.

Я извернулась ужом, вылезая из автобуса.

Прием выдался тяжелым, и к концу его я мечтала только об одном: поскорее заняться документацией. Пять инвалидов на переосвидетельствование – это несколько часов писанины. Но день не зря начался с неудач. За десять минут до конца приема появилась бабка Запорожец. Год назад она с пристрастием допытывалась, стоит ли ей прописывать у себя сына-алкоголика. Услышала мое мнение, поступила наоборот и теперь раз в пару месяцев приходит поплакаться.

– Здравствуй, Андреевна, ты послушай, что он выкинул… Дура я была, ой дура, надо было тебя слушать…

– Ольга Андреевна, зайдите в отдел кадров.

Хорошенькая Таня, медсестра невролога, упорхнула в свой кабинет по соседству, а я, благословляя счастливый случай, вытеснила бабку Запорожец из кабинета и отправилась на второй этаж.

Давным-давно, больше месяца назад, еще человеком я написала заявление на денежную компенсацию за отпуск. Больше дел в отделе кадров быть не могло. Пожилая кадровичка, путаясь в формулировках, промямлила, что мне отказано, придется отгуливать отпуск.

– Зайдите к завполиклиникой, она объяснит.

Заведующая поставленным голосом предложила переписать заявление: на отпуск с последующим увольнением.

– По какой причине? – спросила я, чувствуя, как начинает подергиваться уголок рта. Вот прижимаются к голове и сдвигаются назад уши – благо под волосами не видно. Оборотень реагирует на мой гнев и сейчас бросится – как тогда, в такси…

– Нет! Не надо, Изуми! Мне ничего не угрожает! А вот еще один труп с перегрызенным горлом может меня погубить.

– Как знаешь, – беззвучно сказали мне с явным сожалением. Словно кто-то пожал плечами и свернулся поудобнее – пушистым клубком…

– Подумайте сами, Ольга Андреевна.

– К моей работе есть какие-то претензии?

– Нет, но… Сами понимаете.

Она красноречивым жестом подняла наманикюренный палец к потолку и закатила глаза.

– Не понимаю. И не буду ничего переписывать.

– Тогда просто пишите на увольнение по собственному желанию.