Что они несли с собой - Тим О'Брайен

Некоторое время все молчали. Потом Митчелл Сандерс рассмеялся и посмотрел на зеленую плащ-палатку.

— Эй, Лейвендер, — окликнул он. — Как сегодня война?

Повисло короткое молчанье.

— Да так, брат, сочная, — ответил кто-то.

— Это хорошо, — пробормотал Сандерс. — Это очень, очень хорошо. Теперь всё путем.

— Эй, я больше не потею и такой мягкий…

— Вот и не нервничай. Больше незачем таблетки глотать. Мы «стрекозу» вызвали, будет у тебя трип всей жизни.

— Ага…

Митчелл Сандерс улыбнулся.

— Эта «стрекоза» высоко тебя забросит. Совсем расслабит. Иначе взглянешь на все это дурацкое дерьмо.

Мы видели мечтательные голубые глаза Теда Лейвендера. И мы почти слышали его голос.

— Отлично! — произнес кто-то. — Я готов к полету.

Шум ветра, крики птиц и тишина полдня — мир, в котором мы находились.

Вот что делает рассказ. Покойники обретают новую жизнь. Ты заставляешь мертвых говорить. Иногда они бормочут что-то вроде: «Отлично! Я готов к полету». Или: «Перестань плакать, Тимми», — вот что сказала мне Линда после того, как умерла.

* * *

Даже сейчас я мысленно вижу, как она идет по проходу в кинозале старого кинотеатра «Стейт» в Уортингтоне, штат Миннесота. Вижу ее лицо в профиль рядом со мной, на щеке лежит мягкий отсвет киноэкрана.

Тем вечером крутили «Человека, которого никогда не было». Я ясно помню сюжет или, во всяком случае, его завязку, потому что главным действующим лицом был труп. Сам этот факт произвел на меня сильное впечатление. Действие разворачивалось во время Второй мировой войны. Союзники придумывают план, как ввести в заблуждение Германию, чтобы немцы не узнали, где они собираются высадиться в Европе. Они добывают тело — кажется, английского солдата — и надевают на него офицерский мундир, набивают карманы фальшивыми документами и сбрасывают в море, чтобы течение вынесло его на берег у позиций нацистов. Немцы находят документы, и обман позволяет выиграть войну. Даже сейчас я помню, с каким ужасным звуком труп плюхнулся в море. Помню, как посмотрел на Линду, думая, вдруг это для нее чересчур, но в тусклом сером свете она как будто улыбалась экрану. В уголках глаз — крошечные морщинки, губы изогнуты в полуулыбке. Я этого не понимал. Тут ведь нечему улыбаться. Пару раз я даже вынужден был закрыть глаза, но это не помогло, ведь и тогда я снова и снова видел, как тело солдата, кувыркаясь, летит в воду, как оно плюхается в нее, какое оно неподвижное и тяжелое, и бесконечно мертвое.

Я испытал облегчение, когда фильм, наконец, закончился.

После мы заехали в закусочную «Дейри Квин» на краю городка. Вечер был какой-то ватный и гнетущий, и повсюду вокруг нас прерии Миннесоты перекатывались долгими, повторяющимися волнами кукурузы и соевых бобов, — всё плоское, всё одинаковое. Помню, как ел мороженое на заднем сиденье «бьюика», и долгую пустую поездку в темноте, как потом машина остановилась перед домом Линды. Наверное, кто-то произносил какие-то фразы, но по прошествии лет они забылись, остались лишь несколько последних образов. Помню, как провожал Линду до двери. Помню медный фонарь на веранде и его резкое желтое свечение, мои ноги, можжевеловые кусты у крыльца, мокрую траву, Линду рядом со мной. Мы были влюблены. Да, нам было по девять лет, но это была настоящая любовь, и теперь на той веранде мы стояли одни. Наконец мы посмотрели друг на друга.

— Пока, — сказал я.

И Линда кивнула и сказала:

— Пока.

* * *

На протяжении следующих нескольких недель Линда каждый день приходила в школу в своей новой красной шапке. Она никогда ее не снимала, даже в классе, а потому ее неизбежно поддразнивали. В основном этим занимался парнишка по имени Ник Уинхоф. На переменах на игровой площадке Ник подбирался к ней сзади и старался схватить за шапку, почти срывал ее с головы, а потом убегал. Так продолжалось несколько недель: девочки хихикали, мальчики его подзуживали. Разумеется, мне хотелось его остановить, но это было просто невозможно. Мне надо было думать о своей репутации. У меня была своя гордость. Вообще, это было проблемой Ника Уинхофа. Поэтому я стоял в стороне, беспомощный зритель, и желал сделать то, чего сделать не мог. Я смотрел, как Линда прижимает шапку ладонью и улыбается в сторону Ника, будто всё это пустяки.

Но для меня это были не пустяки. И до сих пор не пустяки. Мне следовало вмешаться. То, что я был в четвертом классе, нисколько не извиняет меня. А кроме того, со временем не становится легче, и двенадцать лет спустя, когда во Вьетнаме пришлось делать более тяжкий выбор, кое-какая тренировка по части мужества не помешала бы.

И еще я мог бы остановить то, что случилось потом. Возможно, не остановил бы, но, по крайней мере, должен был попытаться.

Большую часть подробностей я позабыл — или мое подсознание перекрыло доступ к этим воспоминаниям, — но я знаю, что весна уже подходила к концу, и у нас была контрольная по орфографии, и посреди контрольной Ник Уинхоф поднял руку и попросил разрешения поточить карандаш. Пара ребят сразу же рассмеялись. Без сомнения, он нарочно сломал карандаш, но доказать такое нельзя, поэтому учительница кивнула и велела ему поторапливаться. Что было ошибкой. Ни с того ни с сего у Ника развилась жуткая хромота. Он двигался как в замедленной съемке, бесконечно медленно тащился к точилке, тщательно вставлял карандаш и вертел ручку целую вечность. Наверное, в тот момент это казалось смешным. Но по пути назад Ник сделал небольшой крюк. Протиснувшись меж двух парт, он резко свернул вправо и пошел по проходу к Линде.

Я увидел, как он ухмыляется одному своему приятелю. Я уже знал, что сейчас произойдет.

Проходя мимо парты Линды, он уронил карандаш и присел его поднять. Когда он поднимался, его правая рука скользнула Линде за спину. Последовала полусекундная заминка. Возможно, он хотел удержаться, возможно, тогда, на краткое мгновение, он испытал слабенький укол совести. Но слишком слабенький. Он схватил белую кисточку, выпрямился и плавно поднял шапку с головы Линды.

Вроде бы кто-то засмеялся. Я помню краткое, едва слышное эхо смешка. Помню, как пытался улыбнуться Ник Уинхоф. Где-то у меня за спиной ахнул девчоночий голосок.

Линда не шелохнулась.

Даже сейчас, когда я вспоминаю об этом, я мысленно вижу перед собой блестящую белизну скальпа. Нет, Линда не была лысой. Не совсем. Не полностью. Были кустики волос, небольшие грядки серовато-бурого пушка. Но увидел я тогда и вижу до сих пор — белизну. Гладкую, полупрозрачную белизну. Я мог видеть кости и вены, я мог различить очертания черепа. На затылке у нее красовался большой пластырь, из-под которого к левому уху змеился ряд черных скобок-швов.

Ник Уинхоф сделал шаг назад. Он еще улыбался, но улыбка все больше кривилась.

Линда смотрела прямо перед собой, устремив глаза на классную доску и спокойно сложив на коленях руки. Она не произнесла ни слова. Но некоторое время спустя она повернулась и посмотрела на меня. Продолжалось это какое-то мгновение, но у меня возникло такое чувство, что между нами состоялась целая беседа. «Ну как?» — спросила она, а я ответил: «О, всё в порядке!»