Жребий праведных грешниц. Возвращение - Наталья Нестерова

— Понимать не надо! Просто запомни — ты Таня Миленькая, ее все так звали. И еще. Делай цветочки из бумаги, Екатерина Петровна тебя научит, а весной собирай первоцветы.

— Цветочки? — испуганно переспросила Рая.

— Да! Таня Миленькая букетики всем дарила. Она была… не сумасшедшая, нет! Просто немыслимо добрая. Ты почти такая же. Вошел в дом человек, ты улыбнулась и протянула букетик. Все! Пойдем, я вас познакомлю.

Нюраня торопилась, потому что боялась, не ровен час, Емельян придет, и план ее рухнет. Муж в середине дня наведывался домой, когда тащил добычу.

— Екатерина Петровна! Теперь вот эта женщина будет вашей дочерью Таней Миленькой.

— Как? — оторопела Екатерина Петровна, и «как?» прозвучало клокочуще «кр-рак?».

— По документам, — ответила Нюраня. — И при обязательном вашем убеждении, что это и есть Таня Миленькая. У нее грудного молока — залейся. Она — единственная возможность спасти вашего внука.

— А… а почему она такая… шелудивая?

Рая была без платка, Клара к ее язвам привыкла, а чтобы они заживали, требовался доступ воздуха.

— Ерунда, — отмахнулась Нюраня, — экзема, временная, я уже сделала из подручных средств мазь.

— А как же Миша? — подала голос Рая.

Нюраня в своем лихорадочном планировании забыла про Мишу. Это была несуразица — вместо одного младенца два.

Нюраня сумела не высказать растерянности, потому что этим двум женщинам хватало их собственного помрачения.

— Он будет подкидышем, — быстро сообразила Нюраня.

— Что? — задохнулась Рая.

— Как? — крякнула Екатерина Петровна.

Она все это время таращила глаза, застыв с чашкой в руках.

— Ни «что» и ни «как»! — повысила голос Нюраня. — Всем меня слушаться! У нас мало времени. Екатерина Петровна, ответьте мне на вопрос: «Потеряв дочь, вы готовы сделать все возможное, чтобы сохранить внука?»

— Да!

— И пригреете женщину, которая выкормит его?

— Да!

— И будете называть ее доченькой?

— Я-а-а… постараюсь. Анна Еремеевна, я ж к вам как к спасительнице нашей…

— Именно так я и поступаю. Внимание! Каждая действует по моей команде. Рая идет собирать вещи и ребенка. Екатерина Петровна сидит на месте! Пьет чай, сами налейте. И думает, как эту… шелудивую выдать за свою дочь. Все ясно? Я быстренько наворую сама у себя продуктов. Есть двое санок, на одни положим Раи… Тани Миленькой вещи, на другую продукты. И поволочем по сугробам. Это я уже сама с собой, кажется, разговариваю.

По пути к дому Екатерины Петровны, по дороге с колдобинами припорошенного снегом каменного месива они менялись: двое везли санки, третья, отдыхая, несла укутанного ребенка. Оступались, падали, санки, на которые поклажу не сообразили привязать, опрокидывались, приходилось собирать. Но более всего трех женщин пугала мысль не сломать ноги или руки, а травмировать младенца. Они вспотели, и злой холодный февральский ветер даже помогал, потому что дул в спину, завихрениями вокруг головы остужал лица.

Рая, ей пришла череда нести сына, поскользнулась, невольно взмахнула руками, и Миша, взмыв в воздух, отлетел на полтора метра. Нюраня тут же бросилась к нему.

— Даже не проснулся, — плюхнувшись на задницу, подхватив кокон с младенцем, откинув треугольник ватного одеяла, сообщила она. — Дрыхнет. Ра… Таня Миленькая! Ты правильная мать, справно мальца укутала. Но теперь у тебя два сына.

Всю дорогу она втолковывала женщинам, как им следует держаться, чтобы выжить. Они, надеялась Нюраня, усвоили.

В хате Екатерины Петровны были две женщины — соседки и подруги, которые присматривали за Викой. Пришлось их посвятить в легенду.

Они смотрели на Раю, которая походила на Таню Миленькую так же, как пышная садовая мальва походит на дикую ромашку-былинку. Рая на голову выше Тани, которая лежит, усопшая, в соседней комнате. Таня Миленькая была хрупкой и субтильной, как подросток, а у ее двойника — прекрасная женская фигура с гитарным изгибом бедер.

— Подруженьки, посодействуйте, — обратилась к ним Екатерина Петровна, — поддержите! Так Анна Еремеевна постановила, а она, сами знаете, Танечки моей спасительница. А эта жэншина… Таня, — с трудом выговорила Екатерина Петровна, — теперь мне заместо доченьки.

— А что? — растерянно, но вместе с тем мужественно проговорила одна из женщин. — Похожа…

И словно подхлестнула вторую женщину, которая бросилась раскутывать Мишу:

— Ой, да не упарился бы! Ой, какой славненький! Волосики курчавые, у нас с волосиками редко родятся, а у евреев сплошь. Я в еврейском квартале поломойкой работала. Наши курские евреи очень-то хорошие люди… Как их постреляли немцы! Как постреляли!

Нюраня осмотрела Вику. Она не была педиатром, в особенностях физиологических процессов младенцев смыслила мало. Она, как это было с Таней Миленькой, отдалась на волю своему ненаучному дару-предчувствию. Раздетого младенца, полугодовалого, не набравшего вес Раиного трехмесячного Миши, гладила, почти не касаясь согретыми у печки руками, потом, осмелев, стала легонько нажимать, массировать. Сомнений нет — он выживает. Вернее — у него есть шанс выжить.

— Запеленайте его, — поднялась Нюраня, которую пробила испарина от напряжения, от страха, от веры и неверия в свой дар, от ответственности и невозможности самой лично принять эту ответственность, хотя и внушать остальным. — Дайте мне бумагу и карандаш.

Она много раз убеждалась в том, что пациенты или их родственники не усваивают устной речи. Они слишком волнуются, им кажется, что запомнили Нюранины предписания, а вышли за порог больницы — напрочь забыли. Надо писать. Как для бестолковых, даже если они гимназии окончили. Листок с предписаниями.

— Первое. Не кормить ребенка сутки! — Нюраня оторвала карандаш от бумаги, подняла голову и посмотрела грозно на женщин, выстроившихся вокруг стола во фрунт. Продолжила писать, вслух озвучивая каждое слово. — Давать воду. Кипяченую! Не горячую, не холодную! Теплую. — Снова подняла голову. — Таня, Екатерина Петровна, вас касается. Проверять температуру воды, не суя соску в собственный рот, а выплеснув струю из бутылочки на предплечье — это рука, вот здесь выше кисти, — показала на себе Нюраня. — Второе, — принялась писать, — начинать кормить дробно. Не более десяти грамм молока каждые четыре часа первые сутки. Не больше!

Она писала по пунктам, отвлекалась, объясняла:

— Таня, дала ребенку грудь, он почмокал несколько секунд, скажем, три секунды, и отрывай, как бы ни плакал. Никаких бабских жалостей! Жалости — это ваша личная потеха. А ребенка надо лечить. Таня! Ты услышала меня? Представь, что Вика — это расстроенный рояль. Нельзя в одночасье все разболтанные струны привести в норму, а только подкручивая постепенно, одна струна за другой, прислушиваясь.