Утопая в беспредельном депрессняке - Майкл О'Двайер

Огонь полностью уничтожил дом.

Уничтожил студию Винсента со всеми картинами.

Уничтожил легенду о слепом художнике. Все своими глазами видели, как он выносил Бобби из огня, — чего Бобби и добивался.

Уничтожил мои напрасные надежды на то, что угрозы Бобби — всего лишь бахвальство, попытка запугать меня, за которой не кроется серьезных намерений.

Парень рехнулся окончательно и бесповоротно.

На уме у него был апокалипсис — конец света.

Я всегда смутно подозревал, что он хочет казаться жаждущим крови, помешанным на убийствах беспощадным ангелом смерти, и он действительно был им.

Я перепугался не на шутку.

Особенно оттого, что мы с ним спали в одной комнате.

В новом доме.

Через несколько недель после пожара Винсент и Хелена продали то, что осталось от старого дома, вместе с прилегающей территорией. Сначала мы поселились в пяти смежных номерах на четвертом этаже отеля «Шелбурн». Вместо садика перед домом у нас был парк Стивенс-Грин, а дублинские переулки служили задним двором. Не разгуляешься.

Винсент, Хелена и сестра Макмерфи смотрели теперь на мистера Гудли как на героя. Его назначили нашим воспитателем и дали ему указание не спускать с нас глаз. Что он и делал, неукоснительно. Поэтому всякий раз, проходя мимо того отеля, я вспоминаю раннее укладывание в постель, подъем по будильнику, обед в строго определенное время, предательские половицы, громким скрипом оповещавшие всех вокруг о каждом моем шаге, персонал гостиницы (сплошные шпионы), мрачного как туча Винсента, Хелену и двойняшек, косящихся на нас с Бобби, будто это мы были виновны в поджоге. И Бобби, обстреливавшего меня горящими спичками и обещавшего в следующий раз подготовить все как следует.

Только Альфред и Мэгз, похоже, извлекали массу удовольствия из нашего бедственного положения. Именно в этом отеле протекал их медовый месяц несколько веков тому назад, и теперь почти каждый день на дверях их спальни вывешивалось объявление «Просьба не беспокоить». Я даже думать не хочу о том, что заставляло их хихикать по ночам в своей комнате рядом с нашей, потому что сразу вспоминаются похабные шуточки, которые отпускал по этому поводу Бобби.

В новый дом — или, точнее, дома — мы переезжали целых три дня. Дома находились в Теренуре, сразу за поселком со стороны Ратгара, недалеко от церкви. Это были два просторных здания из красного кирпича, стоявшие почти вплотную друг к другу и соединенные переходом. Все в целом напоминало какого-то обожженного в печи монстра с двумя ртами и восьмью глазами.

Я влюбился в этот дом с первого взгляда.

Вокруг кипела жизнь. Люди постоянно сновали по улице туда и сюда, и я провел немало часов, наблюдая за прохожими, спешащими по своим делам, и сочиняя истории про них. Я придумывал им семьи и даже истории, которые они рассказывали своим иллюзорным детям.

Маме с папой здесь тоже понравилось бы.

Я тосковал по родителям. Было грустно, что я не увижу, как они стареют. Мне не хватало историй, которые Виски рассказывал мне на ночь, и хотя я провел много времени, пытаясь мысленно воспроизвести звучание его голоса и манеру речи, и даже навострился делать это точно так же, как он, все равно это было совсем не то, что слушать его голос. Мне не хватало материнских ласк, предназначенных только для меня. Нежного маминого голоса, который убаюкивал меня, — особенно после того, как Виски напрочь прогонял сон своими жуткими колыбельными историями.

Винсент и Хелена делали для меня все, что могли, и мне абсолютно не на что было жаловаться, но они были Винсентом и Хеленой, а не Виски и Элизабет. Они пытались заменить мне отца и мать — Хелена пыталась, во всяком случае. А Винсент… Винсент был целиком поглощен своей работой и не любил, когда его отвлекали.

И если забота Винсента о неожиданно доставшемся ему новом ребенке носила несколько принужденный характер, то Хелена с лихвой возмещала это. Разумеется, Винсент любил меня и ничего для меня не жалел, просто у него не было времени на меня. У него не было времени, чтобы выкроить для меня время. Но он, насколько я понимаю, точно так же избегал всех остальных.

С укоренившейся привычкой бороться трудно, и Винсент порой, вспомнив о своей слепоте, опять разыгрывал из себя незрячего. Его, похоже, нисколько не волновало, что все вокруг знают правду. Для него эта мнимая слепота была важна, так как он был убежден, что создал свои лучшие работы в последние годы. Как и прежде, он проводил почти все время на чердаке, переоборудованном в мастерскую. Туда допускалась одна лишь Хелена, хотя раз или два я замечал болтавшегося неподалеку мистера Гудли.

Я думаю, Винсент и сам чувствовал себя неловко в роли непризнанного слепца и именно поэтому запирался от всех нас в студии, где никто не мешал ему со своей правдой и где он мог отдаться своему делу, ни о ком не думая.

Бобби это до крайности раздражало.

Ему казалось, что Винсент пренебрегает им.

Намеренно.

И ничего хорошего в этом не было.

Абсолютно ничего хорошего. Потому что у Бобби, к несчастью, тоже были задатки художника. Успокаивался он только тогда, когда перед ним были лист бумаги и краски. Если Винсенту случалось проходить мимо нашей комнаты, когда Бобби рисовал, он заходил к нам. Чувствовалось, что ему хочется вмешаться, показать сыну пару приемов, научить его. Но тут он, казалось, вспоминал о своей слепоте и уходил, якобы ничего не заметив.

Бобби, конечно, задевало, что даже ради собственного сына Винсент не может выйти за пределы своего эгоистического существования.

Но Бобби знал, что Винсент обратил внимание на его занятия живописью, и это подстегивало его. Когда-нибудь он напишет такую потрясающую картину, что Винсент не сможет пройти мимо великого творения и признает в Бобби художника.

Когда-нибудь это должно случиться.

Разве не так?

Я всей душой надеялся на это.

Надеялся ради самого Винсента.

Так, о чем еще надо рассказать в этой главе?

Ах да, о соседях.

Всего в каких-нибудь двух метрах от нашего дома жили другие, незнакомые нам люди.

Слева от нас был ад, справа — рай, а через дорогу — чистилище.

Ад был отдан на откуп докторам. Зубной врач Бэнкс занимал первый этаж. На втором хозяйничали терапевты — доктор Ирвинг, доктор Вольф и доктор Дойл. А наверху трудился не покладая рук садист-хиропрактик Маккарти.

Чистилищем заведовала миссис Кантуэлл, бывшая школьная учительница. Мы с Бобби еще не имели удовольствия (совершенно неподходящее выражение, но не я его выдумал) испытать на себе ее педагогические таланты. Однако нашим сестрам Виктории и Ребекке повезло меньше, и нам постоянно приходилось выслушивать их очередную повесть об ужасных, противоестественных уроках миссис Кантуэлл. Не то чтобы она учила их чему-то противоестественному, просто ей самой, судя по их рассказам, давно пора было переселиться в мир иной.