Ночь, когда мы исчезли - Николай Викторович Кононов

армии. Им казалось, что после открытия Западного фронта для Гитлера было бы странным не восполнить нехватку солдат армией Власова.

Вторые рассуждали так, что сопротивляться двум фронтам Германия не сможет, война проиграна и главное — не попасться в руки большевикам. Поэтому сначала Рост хотел, чтобы мы вернулись в Сараево, — он считал, что союзники скоро освободят Югославию. Но союзники передумали, и тогда пришлось бежать в Австрию.

Беженская волна уже катилась на запад, и с ней возвращались солидаристы. Одна из подпольных групп работала в Бресте под видом фирмы, строившей для немцев разные фабрики. Они погрузились на грузовики и поехали под Вену, куда их позвал товарищ-солидарист, торговец металлом. Он узнал, что рядом со стальным заводом у городка Берг должны строить фабрику оружия, но директору завода отказали в переводе военнопленных, и директор остро нуждался в рабочей силе.

Фирма явилась со своим обозом в Берг и была принята на работу. Сотрудников с семьями поселили в просторные бараки. Как убеждал меня Рост, это был лучший вариант для нас: недалеко Вена, клиники, доктора.

Но меня и не надо было убеждать. Обрушилось всё, и теперь просто не было будущего, какого бы я желала. Думать же о непредставимом не имело смысла. Я попросила Роста поставить фигуры на шахматную доску. Мы стали играть. Размен коня, бегство слона, падение короля, пат.

Пропуска выдавали только в польские города, и поэтому мы ехали короткими перебежками. Зноймо, вокзал, окошечки билетёров, комендатура, карточки. Ожидание поезда до Варшавы. Бродят стаи людей неясного происхождения: осунувшихся, непонятных, напоминающих зверей. Затхлые вагоны несут таких же, как мы, умерших и ещё не родившихся заново беглецов.

Варшава, лестницы, одышка. Карточки с новыми штемпелями. Поезда нет. Рост исчезает, находит очередного солидариста, и две ночи мы с Черновыми ютимся у него. Поезд в Вену, и вот наконец благодетель с металлического завода ведёт нас регистрироваться. Документы, проверка, неделя. Ещё неделя. Оккупационные марки тают, а разрешения работать всё нет. Хорошо, что нет и менструаций, и аппетита.

Что такое бегство? Пустота и теснота. Ты забираешь чужое пространство, от которого тебе милостиво отщипывают кусок. Тебе нигде не рады: в лучшем случае хозяева кое-как перебарывают усталость и принуждают себя к сочувствию. Стискивая зубы и теснясь, они освобождают комнату или полкомнаты нам шестерым.

Остатки прежнего тебя сложены в чемодан, и не дай боже его потерять — вот чего нет страшнее. Ты привыкаешь просить и заглядывать в лица тех, кто отказывает и кто нехотя помогает. Это сводит с ума, и единственное, чего ты самозабвенно желаешь, — свой дом. Свой клочок и угол, который по праву, надолго и крепко твой. Во всяком вагоне и чулане ты механически бросаешься присваивать эти несчастные крохи пространства — занавешивать их, украшать.

Все разговоры в бегстве — о том, что будет. Потом чуть-чуть о прошлом: родной дом, сад, милые приметы — и вновь о будущем. А настоящее пропало, истончилось. Один документ меняет другой, и все временные. Нет постоянных, как нет и тебя. Куда дальше? Вы слышали? Что думаете? Одна женщина сказала, что принимают там, а теперь говорят, что туда уже нельзя, вы не слышали? Хлипкие надежды, что нужный человек, который может помочь, ещё не уехал…

О, бесприютность, странствия души. После смерти наверняка так же. В какой-то из книжиц так и писали: закроешь глаза, и — небо, неузнаваемая земля, незнакомые места и голоса, отчуждённые лица таких бродящих с тобой по пустым улицам. Душа-беженка оставила тело-дом и странствует, не имея ничего, отчищенная от нагара всего, чего держалась и любила.

А что, если бежать с не рождённым ещё ребёнком, Аста? Неизвестность и тревога умножаются на три, пять, сто. Бессонные ночи в храпящем воняющем вагоне, когда ты сжимаешься от того, что не можешь сделать ничего и все события происходят мимо твоей воли. Ты вроде бы человек и несёшь в себе другого человека — а у вас ничего нет, вы удвоенный неприкаянный атом, летящий в пустоте.

Я вспомнила сон о пашне, грозовом облаке и людях, бредущих по тропинке с границы света и сумерек. Что-то от тех картин было в потоках беглецов на вокзалах, круговерти узлов, чемоданов и застывших, недвижных лиц. Расцветёт ли древо дороги нашей или засохнет и мы останемся в полубытии?

«Это репетиция посмертных скитаний, — заметил, Рост. — Отныне ты знаешь, что тебя ждёт».

Кассета 2, сторона А

…После нелепых претензий оппонентов на защите я совершенно разуверился в пользе калийной фосфорорганики, на которую потратил три чёртовых года, возясь с диссертацией. Но поскольку сводить концы с концами одной только реставраторской работой не выходило, мне пришлось вернуться в Хоэнхайм доцентом. Это позволяло каждое лето выезжать с моим бесценным Иоахимом в Гейдельбергский замок и иные места.

Так, а какие же это годы? Точно после 1935-го. Наци уже были у власти и, конечно, приветствовали работы по возрождению германских древностей. Однако финансировать их не спешили… Зато к этим работам поспешил я сам, кандидат химии.

А вот Вилли, кстати, поставил на зеро и выиграл. Он решил, что лучше быть тридцатым в Риме, чем первым в деревне, уехал в Берлин и стал клерком при штабе НСДАП. Вилли заманивал меня в партию тем, что так будет легче получить гражданство и что он сам быстро получил его. А мне было всё равно, куда вступать, — все партии казались далёкими от моих убеждений.

Испытывавший меня член комиссии, глядя на документы, вдруг приумолк и стал вглядываться то в мою биографию, то в моё лицо, и я наконец его вспомнил. Это был тот самый парень из пивной, который рухнул на пол и едва поднялся. Что ж, семь лет — не такой уж долгий срок, он ничего не забыл. Так я попрощался с идеей стать наци и быстрее получить желанный серый паспорт.

Но это не важно. Мы, кажется, прервались на том, что такое мнемосинтез. Однажды в Гейдельбергском замке, пробуя на Елизаветинских воротах новую мастику для красного известняка, мы с другом Иоахимом ждали, когда раствор подсохнет на камне. Наши споры добрались до устройства человеческого мозга и внезапно дали ключ к тому, что мучало меня так давно.

Началось с того, что я нажаловался. Попробую вспомнить как…

«Меня тревожит, что на картинах из прошлого стираются фрагмент за фрагментом. Мы забываем ощущения, запахи, звуки — почти сразу; чувства — чуть позже; детали — спустя годы. Помню, в пять лет я боялся египетской богини. Её статуэтку подарил отцу кто-то из помещиков. Богиня смотрела из угла столь строго, что я