Ночь, когда мы исчезли - Николай Викторович Кононов

куда берут только своих, и о том, что архитектор с сигаретой в зубах и в выглаженном женой костюме есть единственный способный к выживанию вид профессионала, а незнатную вюртембергскую девочку не подпустят даже к экзаменам…

Меж тем Соня молилась на квартал Вейссенхоф с домами Корбюзье, Жаннере, Гропиуса и Беренса. Кажется, она даже ходила на закладку самого первого здания. Когда мы познакомились, я понял, что она бесконечно готова болтать о лаконизме и свободе форм, использовании света. Всё, что она рисовала сама, было созвучно некоей мудрой простоте. Впрочем, я необъективен…

Так или иначе, когда Соня закончила обучение, наци стали душить архитектуру. Каждому бюро надлежало либо проектировать каменные склепы ведомств, либо бесконечно размножать старую добрую Германию, какой её себе представляли эти короли отребья.

Изнервничавшаяся Соня вернулась на лето в Штутгарт, и, собственно, тогда Иоахим нас и познакомил. Не посетив ни разу Берлин, я не догадывался, как легко там завязываются связи — даже в последние годы, когда часть дансингов была прикрыта, дегенеративные выставки запрещены, а за эротические фотокарточки сажали за решётку. Соня пропевала своим тонким голосочком удивительно интимные подробности своей жизни.

По радио объявили о вероломном нападении поляков и превентивном ударе германских войск. Нам объявили войну Англия и Франция. Мы отправились гулять по плинингенским холмам, и Соня тревожилась, что с их курса вынуждены были отчислиться еврейские студенты, а теперь, с началом войны, ненависть ко всем маркированным как «чужие» будет разгораться ещё быстрее.

Мы виделись на каждых её каникулах, и Соню, наверное, в некоторой степени подкупало, что господин на десять лет старше, да ещё и доктор, совершенно откровенен с ней, делится своими идеями о мнемосинтезе и так далее.

Близился мой тридцать пятый день рожденья. Я намеревался попробовать создать то, чего лишился, — семью. Табличка у входа в дом «Доктор Бейтельсбахер» не только выглядела солидно, но и отражала положительное изменение моего дохода. К тому же, став доктором, я наконец получил гражданство. Либидо было испытано мною в нескольких мимолётных связях, и я полагал, что могу быть и другом, и не разочаровывать по части мужской доблести. Бог мой, как смешно это рассказывать…

После лета прогулок и лёгкой увлечённости мы переписывались всю осень. Затем Соня приехала к нам на Рождество с известием, что её взяли чертёжницей в некую фирму, проекты которой совпадали с её вкусами. Мы ездили гулять на хоэнхаймские холмы, и там я наконец рассказал и о Розенфельде, и вообще всё. Соня слушала и спрашивала. О, как это было много! Одно лишь внимание казалось признанием в близости! Затем мы снова переписывались, и в конце концов в июне я не вытерпел и приехал к ней в Берлин.

В летнем Берлине из кладки тротуаров вываливались камешки, а на нагревающихся за день балконах, под солнцем безнадёжно увядали подставленные солнцу ноготки и гортензии. Уличная пыль иссушала гортань, после чего вечерний стакан воды казался ангельским блаженством.

Продравшись сквозь суету к квартире Сони, я увидел, как она мгновенно и без слов всё поняла, выскользнула на лестницу и объяснила прямо (восхитительная), что я слишком серьёзен, и это её немного пугает, и хотя она очень сопереживает мне и ценит мою дружбу (дружбу), но вряд ли в ближайшее время хочет отвлекаться на что-то помимо профессии, и, кстати, её вовлекли в первый проект, завтра мы можем пообедать у её конторы (адрес), и тогда она сможет рассказать подробнее.

Отказываясь признавать очевидное, я потащился на обед. Соня была так же наивна, как я, решила, что после столь явной отповеди ухажёр не придёт, и явилась с подругой — обсуждать тот самый проект. Ей пришлось объяснять мне, что архитекторам опять перекрыли воздух. Обычные бюро были вынуждены проектировать какую-то нудятину, и только знаменитостям доставались частные заказы. Хуже того, нескольким её знакомым пришлось эмигрировать, поскольку наци теперь уже не просто отнимали у евреев имущество, а загоняли их в специальные кварталы, обтянутые колючей проволокой. Поэтому ввиду столь отвратительной ситуации Соня решила манифестировать уход в мир идей и бумажную архитектуру. Они с подругой рисовали здания и кварталы, уходящие под землю, раскладывающиеся в многомерные пространства, — и при этом оформляли их как чертежи.

Я слушал их и чувствовал себя безнадёжным идиотом, который ковыряется в навозе, вместо того чтобы тратить жизнь на что-то действительно выдающееся. Но, с другой стороны, неловкая двойственность проступала во всём, что они говорили.

«Послушайте, — сказал я, — раз вам стыдно за свою страну, почему вы до сих пор платите Гитлеру налоги и не сбежите, например, в Париж или Нью-Йорк — или что у вас считается раем для архитекторов?»

Соня фыркнула и передёрнулась. «Здесь моя родина, — заявила она, — и здесь я имею какие-никакие связи. Идею с бумажной архитектурой поддержали меценаты, так что на хлеб с маслом хватит. К тому же, Ханс, мы художницы пространства, а всякому художнику полезно наблюдать трагедию вблизи. Трагедии сталкивают старые идеи и высекают новые, поэтому нам выгодно быть свидетелями».

Особенно с твоим расово безукоризненным происхождением, хотел добавить я, но ещё не мог поверить, что между нами всё кончено, и промолчал.

Утомившись от Берлина и его подземных душных поездов, я тем не менее решил навестить ещё одного знакомца и отправился на адрес, указанный в письмах Вилли. На дверной табличке значилась его фамилия, но в тот вечер Вилли не пришёл. Я вернулся в пансион и заснул под звон ножей и вилок в ресторане, а наутро вновь направил стопы свои в Вильмерсдорф.

На этот раз мне повезло. Вилли квартировал напротив вытянутой, как небоскрёб, колокольни из кирпича и параллелепипеда церкви, прилепляющегося сбоку к её вертикали. Вспомнились восторги Сони по поводу экспрессионизма, чей расцвет был прерван приходом наци.

Я разглядывал башню колокольни, ожидая Вилли там, где он сказал, — у пивной на углу Гогенцоллерндамма и Никольсбургерштрассе. Вскоре мы шли и болтали так, словно не прошло десяти лет. Вилли исправно посещал боксёрский зал и допытывался, зачем я вожусь с грязными колбами и глупыми студентами и больше не тренируюсь и всё в таком роде. Мне же было интересно, как далеко он продвинулся по службе.

После недолгой прогулки по Гогенцоллерндамму мы пришли к другой церкви — православной и свежевыкрашенной. «Отставной генерал Бискупский, которого гестапо отрядило присматривать за эмигрантами, выбил участок земли для русских, — указал Вилли на церковь. — Теперь эмигранты будут сидеть там как под колпаком. А я, Ханс, вообще-то перебрался в военную разведку».

Выяснилось, что его партийного шефа назначили в новый отдел абвера и тот позвал несколько карьеристов с собой. Отдел искал предателей в своих же военных