Черная книга - Орхан Памук

Наш народ мог спастись, даже весь Восток мог спастись, но твой дядя Джеляль продал его из-за своего честолюбия. И вот теперь, испугавшись собственных сочинений, он бежит от этого народа, прихватив с собой странные одеяния. Почему он скрывается?

— Разве вы не знаете, что каждый день на улицах по политическим мотивам убивают чуть ли не пятнадцать человек?

— Это не политические убийства. К тому же если дерутся лжесектанты с лжемарксистами и лжефашистами, что до этого Джелялю? Про него давно все забыли. Скрываясь, он призывает смерть на свою голову, он хочет заставить нас поверить, что он очень важная птица и его могут убить. Во времена правления Демократической партии был у нас один журналист, ныне покойный, он был хорошим, законопослушным и трусливым человеком; чтобы привлечь к себе внимание, он каждый день писал прокурору доносы на себя; он думал, что против него возбудят дело и он прославится. Но ему было мало, что он сам на себя пишет доносы, так он еще нас обвинял, что их пишем мы. Понимаешь? Джеляль вместе с памятью потерял и прошлое, единственное, что связывало его со страной. Не случайно он не пишет новых статей.

— Он послал меня к вам, — Галип вынул листы из кармана пиджака, — он попросил, чтобы я передал новые статьи для его рубрики.

— Давай.

Пока старый журналист, не снимая темных очков, читал три статьи, Галип увидел в раскрытом томе, лежащем на столе, старый перевод «Замогильных записок» Шатобри-ана. В дверях показался высокий человек, журналист подозвал его:

— Новые статьи Джеляля-эфенди, — сказал он, — опять то же самое, опять искусство словесности.

— Отправим вниз, пусть немедленно набирают, — отозвался высокий, — а мы уж собирались дать что-то из старых материалов.

— Некоторое время я буду приносить статьи, — сказал Галип.

— А где он? — поинтересовался высокий. — Все его ищут.

— Они оба по ночам занимаются переодеванием, — съязвил старый журналист, кивая в сторону Галипа. Высокий удалился с улыбкой, а старик повернулся к Галипу: — В странных одеждах, масках, в этих очках вы идете на призрачные окраинные улицы по следам привидений и тайн, забытых сто двадцать лет назад, в мечети с рухнувшими минаретами, пустые дома, покинутые обители, в гущу фальшивомонетчиков и наркоманов, не так ли? Ты сильно изменился с тех пор, как мы не виделись, Галип-бей, сынок. Лицо твое побледнело, глаза ввалились, ты стал другим. Стамбульские ночи не кончаются. Призрак, который не может спать, потому что его терзают муки совести за содеянные им грехи. Вы что-то сказали?

— Пойду я, эфенди, дайте очки.

Из всех монархов, о которых я слышала, Га-рун ар-Рашид, калиф Багдадский, по-моему, больше всего приближается к Господу в своем понимании истины. Уж он-то, как вам известно, знал толк в маскараде.

Исак Динесен

Не снимая темных очков, Галип вышел из здания газеты «Миллиет» и направился не к своей конторе, а к Капалычарши (Самый старый и самый большой крытый рынок в Стамбуле). Проходя мимо лавок, торгующих товарами для туристов, и дальше, через двор мечети Нуруосмание, он вдруг ощутил груз бессонных ночей, и Стамбул показался ему совсем другим городом. Кожаные сумки, пенковые трубки и кофейные мельницы, которые он увидел на Капалычарши, показались ему не обыденными предметами привычного города, которыми люди пользовались тысячелетиями, а пугающими знаками непонятной страны, куда временно сосланы миллионы людей. «Странное дело, — подумал Галип, продвигаясь по беспорядочным улицам Капалычарши, — после того как я прочитал буквы на своем лице, я не могу верить, что стану самим собой».

На душе у Галипа было покойно, он шел по улицам словно во сне. Всякая чепуха, которую он видел в витринах, лица, попадавшиеся на улицах, впервые показались ему и удивительными, как в его снах, и знакомыми и успокаивающими, как на шумном семейном обеде. Но как только он вступил на узкие улочки Бедестана, крытого рынка, где витрины зеленогастекла отражали друг друга, чувство покоя пропало. «Кто-то преследует меня», — встревожился он.

Он не увидел вокруг никого подозрительного, но его охватило чувство медленно и неумолимо приближающейся катастрофы. Он ускорил шаг. Дойдя до улицы, где торговали шапками, он повернул направо, хотел было пройти не останавливаясь мимо букинистических рядов, но вдруг название лавки издательства «Алиф», которое он хорошо знал, показалось ему знаковым. Удивительным было не то, что первая буква имени Всевышнего и арабского алфавита, из шторой, согласно хуруфитам, вышли все буквы, а стало быть, и весь мир, была названием лавки, а то, что слово «алиф», как предвидел Ф. М. Учунджу, было написано латинскими буквами.

Ощущение слежки не покидало Галипа, шаги его невольно убыстрялись, а город из спокойного места, со знакомыми знаками и предметами, превращался в пугающий мир, полный опасностей и тайн. Галип понял, что только если он пойдет быстрее, еще быстрее, он сможет оторваться от тени позади себя и избавиться от охватившего его чувства беспокойства.

Стремительно перейдя площадь Беязыт, он пошел по проспекту Чадырджилар, затем свернул на улицу Семавер, только потому, что ему нравилось это название, а потом по параллельной улице Наргиледжи спустился вниз, к Золотому Рогу, и по улице Хаван-джи снова взобрался наверх.

Пройдя мимо многолюдного рынка, где продавали ставриду, скумбрию, камбалу, он вышел во двор мечети Фатиха, у которой сходились все улицы. В просторном дворе никого не было, кроме одного человека в черном пальто с черной бородой — как ворона на снегу. На маленьком кладбище тоже было пусто. Дверь мавзолея Фатиха была заперта; Галип через запыленное окно смотрел внутрь, слушая гул города: крики продавцов с рынка, сигналы машин, далекие детские голоса из двора начальной школы, удары молота, звуки моторов, щебет воробьев и карканье ворон на деревьях во дворе, звук проносящихся микроавтобусов, стрекот мотоциклов, стук открывающихся и закрывающихся где-то поблизости окон. Ему вдруг захотелось быть на месте Фатиха Мехмеда, который, благодаря попавшей ему в руки книге хуруфитов, понял, что в этом городе есть тайна, и начал понемногу разгадывать мир, где каждая дверь, каждая труба, каждая улица, каждая арка, каждая чинара означала нечто иное, чем она есть.

«Интересно, если бы хуруфитские книги и хуруфиты не были сожжены в результате заговора,-размышлял Галип, идя по улице Хаттат Иззет в сторону улицы Зейрек, — и падишах постиг тайну города, что он понял бы, бродя по улицам среди византийских построек и глядя, как я сейчас, на разрушенные стены, древние чинары, пыльные улицы, пустыри?» Дойдя до старых жутких зданий табачных складов Джибали, Галип нашел ответ на свой вопрос, собственно, он знал его с того момента, как прочел буквы на своем лице; «Подумал ли бы падишах, впервые увидевший город, что он когда-то уже был здесь?» Сейчас Галип воспринимал Стамбул как только что завоеванный город. Словно он никогда прежде не видел этих грязных улиц, разбитых мостовых, разрушенных стен, серых печальных деревьев, устаревших автомобилей, совсем разбитых автобусов, одинаковых тоскливых морд похожих друг на друга, тощих-кожа да кости-уличных собак.