Кто развязал Первую мировую. Тайна сараевского убийства - Владислав Гончаров

Циммерман исполнял обязанности статс-секретаря (то есть министра иностранных дел) до возвращения в Берлин Ягова, который вернулся уже после бесед 5 и 6 июля. Сначала Циммерман держался осторожной политики Бетмана. Сейчас же после сараевского убийства он рекомендовал Сегени величайшую «осторожность», советовал Сербии призвать к ответу «виновных» и настаивал, чтобы послы Антанты поддерживали этот вполне уместный совет, для того чтобы предотвратить опасные последствия. Но 4 июля в Министерство иностранных дел вернулась депеша Чиршки с пометкой кайзера «теперь или никогда» и т. д., и Циммерман в дальнейшем руководствовался ею. Он, по-видимому, ничего не возразил, когда Гойос по секрету сообщил ему, что «Австрия собирается произвести полный раздел Сербии». Берхтольд тщательно избегал говорить об этом в посланиях, которые Сегени должен был передать императору. Когда Гойос вернулся в Вену и сообщил, что он сказал Циммерману относительно раздела Сербии, его слова были немедленно дезавуированы: «Берхтольд и в особенности Тисса настоятельно подчеркивают, что Гойос высказал свое личное мнение»[71].

Таковы были мнения трех руководящих берлинских деятелей в момент, когда Германия должна была принять свое решение 5 и 6 июля. Было бы ошибкой преувеличивать расхождения в этих мнениях, но они помогают нам объяснить, каким образом Берлин выдал «бланковый чек» и как это было понято и использовано в Вене. В следующие дни император находился в северных водах, Бетман – в своем имении в Гогенфинове, так что они оказывали мало влияния на ход событий. Министерство иностранных дел оставалось на попечении Циммермана, а потом Ягова, который вернулся в Берлин и вступил в исполнение своих обязанностей вскоре после отъезда Гойоса, 6 июля. Хотя Ягов, в общем, был солидарен с Циммерманом, но вскоре он стал проводить более осторожную линию. Он дал Вене несколько хороших советов, на которые Берхтольд не обратил внимания. Для того чтобы выяснить, куда ведет путь, намеченный Австрией, он начал задавать вопросы, на которые Берхтольд не дал исчерпывающих и откровенных ответов.

Таким образом, кайзер и его советники приняли свое решение под влиянием сараевского убийства и призыва Берхтольда о помощи. По отношению к Болгарии они согласились усвоить новую политику, в отношении же Сербии они, по словам Сегени, заявили: «Австрия должна сама решить, что надлежит сделать для того, чтобы привести в ясность свои отношения с Сербией. Каково бы ни было решение Австрии, она может с уверенностью рассчитывать, что Германия поддержит ее как союзника и друга». Они развязали Австрии руки и совершили огромную ошибку тем, что отказались контролировать Австрию и предоставили это делать такому необузданному и беззастенчивому человеку, как Берхтольд.

Это был прыжок в темное пространство. Они вскоре, как мы увидим, оказались вовлеченными в действия, которых не одобряли, и были связаны решениями, принятыми вопреки их совету. Но они не могли серьезно возражать и протестовать, по крайней мере когда еще не было поздно, ведь они наперед обещали Австрии свою поддержку и всякое колебание с их стороны только ослабило бы Тройственный союз в критический момент, когда ему нужно было быть особенно сильным.

Император и его советники не были 5 и 6 июля преступниками, затеявшими мировую войну, они действовали, как глупцы, «обвязав себя веревкой вокруг шеи» и передав другой конец глупому и беззастенчивому авантюристу, который теперь мог делать, что ему угодно. Тем самым они возложили на себя тяжелую ответственность за дальнейшие события.

Получив от Сегени сообщение, что Германия согласна со второй частью его двусмысленного призыва – то есть что Германия будет твердо поддерживать Австрию в качестве союзницы, что бы та ни решила предпринять против Сербии. После этого Берхтольд уже не желал отстаивать первую часть меморандума, то есть мирную программу Тиссы. Теперь он преодолел половину стоявших перед ним затруднений; ему оставалось только убедить престарелого монарха и Тиссу, чтобы они согласились на уничтожение сербской опасности, на чем давно уже настаивал Конрад и что в конце концов решил и он.

Но Тисса был не таким человеком, чтобы внезапно изменить зрело обдуманное мнение; на это он не был способен даже под впечатлением такого преступления, как сараевское убийство. Он откровенно сказал Берхтольду, что спровоцировать войну с Сербией было бы «роковой ошибкой», что это выставило бы Австрию к позорному столбу перед всеми странами, как нарушительницу мира, причем пришлось бы начать большую войну при самых неблагоприятных обстоятельствах. По-видимому, это не произвело на Берхтодьда большого впечатления. Тисса сообщил также Францу-Иосифу о необузданных планах Берхтольда и предостерег его против них.

После того как Тисса вернулся в Будапешт, Берхтольд добавил к меморандуму, предназначавшемуся для Берлина, приписку, в которой обвинял Сербию. Вместе с тем он набросал текст личного письма Франца-Иосифа к императору Вильгельму, в котором, как и в меморандуме, изложил мирную программу Тиссы. Письмо в конце тоже указывало на необходимость более энергичных действий против Сербии:

Строго говоря, по конституции Берхтольд не имел права отправлять такое важное послание, касающееся внешней политики, и вносить изменения в текст, который был согласован раньше. Он должен был предварительно осведомить об этом венгерского премьера. Поэтому он отправил копии этих документов Тиссе, но тот, прочтя их, остался весьма недоволен. Тисса боялся, что это «испугает» Берлин и там не захотят одобрить мирную дипломатическую программу. Он подозревал, что Берхтольд намерен добиться от Германии поддержки в военных действиях против Сербии, а не поддержки «политики дальнего прицела», о которой они договорились, как это и было в действительности. Поэтому он немедленно телеграфировал Берхтольду, настаивая, чтобы были опущены наиболее резкие слова.

Но когда он отправил свою телеграмму, Сегени в Потсдаме уже передавал письмо императору Вильгельму без всяких поправок: Берхтольд отправил его, не дожидаясь ответа от Тиссы. Он прибег к одному из резких приемов, которыми он пользовался при аналогичных обстоятельствах впоследствии, но в гораздо более серьезных случаях, – ставить перед «совершившимся фактом». Он не любил отстаивать свое мнение из-за природной лени, а также вследствие незнакомства с деталями и вызываемой этим зависимости от своих секретарей в смысле информации. Он всегда полагал, что легче сначала сделать первый шаг и потом избегать объяснений, пока не пройдет время, когда еще можно что-нибудь изменить, и тогда уже всякие споры будут тщетны.