Мягкая мощь. Как я спорил с Бжезинским и Киссинджером - Джозеф Най

Геополитические реалисты считают вильсонианский идеализм опасным. Как иронично заметил Роберт Фрост, хорошие заборы могут стать хорошими соседями. Размывание суверенитета может способствовать продвижению прав человека в репрессивных режимах, но в то же время оно чревато серьезными неприятностями. Вестфальский мир в XVII веке создал систему суверенных государств, чтобы предотвратить жестокие гражданские войны из-за религии. Тот факт, что суверенитет меняется, обычно является ограничением для политики, а не ее целью. Но нравится это стратегам-реалистам или нет, такие гуманитарные случаи, как Сомали, Босния, Руанда, Гаити, Косово и Восточный Тимор, будут выходить на первый план, поскольку они способны привлекать внимание в глобальную информационную эпоху. И их число будет расти. Как мы видели в главе 3, глобализация разрушает традиционный уклад жизни, и слабые государства, оставшиеся после распада советской империи и старых европейских империй в Африке, особенно уязвимы. Если и происходят столкновения цивилизаций, то чаще внутри стран или регионов из-за того, что Фрейд называл нарциссизмом мелких различий, а не грандиозным столкновением между «Западом и остальными». Это, в свою очередь, приводит к росту насилия и нарушению прав человека — и все это под прицелом телекамер и Интернета. В результате в повестку дня нашей внешней политики включается сложный круг вопросов, а наши ценности оказываются под угрозой. И, конечно же, наши ценности являются важным источником нашей «мягкой силы».

Так какое же место в этой стратегии занимают права человека и демократия? Права человека — важная часть внешней политики, но не сама внешняя политика, поскольку внешняя политика — это попытка достичь нескольких целей: безопасности и экономических выгод, а также гуманитарных результатов.

В период «холодной войны» это часто означало, что нам приходилось мириться с нарушениями прав человека в режимах, которые были важны для балансирования советской власти, как, например, в Южной Корее до ее перехода к демократии. Аналогичные проблемы сохраняются и в настоящее время — несмотря на отсутствие американской политики по продвижению демократии в Саудовской Аравии или необходимость балансировать между правами человека в России и нашими интересами в создании антитеррористической коалиции.

Бывшие сотрудники администрации Клинтона Уильям Перри и Эштон Картер предложили схему оценки рисков для безопасности США, позволяющую утвердить национальные приоритеты в случаях, когда может потребоваться применение силы. На вершине иерархии находятся угрозы списка «А» — такого масштаба, какой представлял для нашего выживания Советский Союз. К этой же категории можно отнести угрожающий Китай или распространение ядерных материалов. В список «В» — непосредственных угроз нашим интересам (но не выживанию) — входят такие ситуации, как на Корейском полуострове и в Персидском заливе. В список «С», включающий важные «непредвиденные ситуации, которые косвенно влияют на безопасность США, но не угрожают напрямую американским интересам», входят «Косово, Босния, Сомали, Руанда и Гаити».

Босния после окончания войны в ней

Однако поразительно то, что их список гуманитарных мероприятий часто доминирует во внешнеполитической повестке дня. Картер и Перри предположили, что это связано с отсутствием угроз из списка «А» после окончания холодной войны. В какой-то степени это действительно так, но еще одна причина заключается в способности проблем из списка «С» доминировать над вниманием СМИ в эпоху глобальной информации. Драматические визуальные образы непосредственных человеческих конфликтов и страданий гораздо легче донести до общественности, чем абстракции из списка «А», такие как возможность возникновения «веймарской России», важность нашего союза с Японией или потенциальный крах международной системы торговли и инвестиций. Мало кто из американцев может смотреть на телевизионные кадры голодающих людей или несчастных беженцев в вечерних новостях перед ужином и не чувствовать, что мы должны что-то с этим сделать, если это в наших силах. Некоторые случаи довольно просты, например, помощь Центральноамериканскому региону от ураганов или начальная стадия борьбы с голодом в Сомали. Но, как и в случае с Сомали, простые на первый взгляд дела могут оказаться чрезвычайно сложными, а другие, такие как Косово, сложны с самого начала.

Проблема в том, что гуманитарный интерес, побуждающий к действиям, часто оказывается весьма поверхностным, когда речь идет о значительных человеческих или денежных потерях.

В случае с голодающими сомалийцами (снабжение которых продовольствием прерывалось различными полевыми командирами) порыв помочь им исчезает перед видом мертвого американца, которого тащат по улицам Могадишо. Иногда это объясняют нежеланием населения мириться с потерями. Это слишком просто. Вступая в войну в Персидском заливе, американцы ожидали более десяти тысяч жертв. Правильнее сказать, американцы не желают мириться с потерями, когда единственными их интересами являются неоцененные гуманитарные интересы. Парадоксально, но реакция на подобные случаи может не только отвлечь внимание и ограничить готовность поддерживать интересы «А», но и помешать действиям в более серьезных гуманитарных кризисах. Одним из прямых последствий сомалийской катастрофы стал отказ Америки (наряду с другими странами) поддержать и усилить миротворческие силы ООН в Руанде, которые могли бы ограничить настоящий геноцид в 1994 году.

В таких случаях нет простых ответов. Мы не можем просто выключить телевизор или вынуть вилку из розетки компьютера, даже если бы захотели. Мы не можем просто игнорировать список «С», да и не должны. Однако существуют определенные правила благоразумия в отношении гуманитарных интервенций, которые могут помочь нам интегрировать наши ценности и интересы безопасности, проложить путь между опасностями неограниченного вильсонианства и узким реализмом, который Джордж Буш сформулировал в своей предвыборной кампании 2000 года.

Во-первых, существует множество степеней гуманитарной озабоченности и множество степеней вмешательства, таких как осуждение, санкции, направленные на отдельных лиц, широкие санкции и различные виды применения силы. Насильственную часть спектра следует оставить только для самых вопиющих случаев, о которых речь пойдет ниже. Во-вторых, когда мы применяем силу, стоит вспомнить о некоторых принципах справедливой войны: наличие справедливой причины в глазах других, дискриминация средств, чтобы не наказывать невиновных, соразмерность средств целям, высокая вероятность (а не желаемое) хороших последствий. Такие соображения не позволят нам ввязываться в гражданские войны в Конго или Чечне, где трудности и затраты на достижение целей превысят средства.

В-третьих, в целом (за исключением случаев геноцида) мы должны избегать применения силы, если только наши гуманитарные интересы не подкрепляются наличием других национальных интересов, поскольку мы вряд ли будем иметь достаточно необходимой выдержки. Так было в войне в Персидском заливе, где мы были озабочены не только агрессией против Кувейта, но и поставками энергоносителей и региональными союзниками. Иначе обстояло дело в Сомали, где, как мы видели, отсутствие других интересов сделало интервенцию неприемлемой, когда затраты возросли. В бывшей Югославии (Босния и Косово) наши другие интересы проистекали из интересов наших европейских союзников