Самый яркий свет - Андрей Березняк

сложно сказать что-то определенное, странная персона. Вроде и образован, но как-то однобоко. Если часы не стреляют, то зачем тогда такие часы. Но при этом охоч до всяких технических новшеств, в чем лично я теперь его прекрасно понимаю и поддерживаю. С «чтением» эмоций здесь сложно — Свет с Николая скатывается, словно вода с жирной сковородки. Отца обожает, уверена.

И последний из присутствующих — князь Яков Иванович Лобанов-Ростовский. Миловидный сударь с веселым характером, отличается патологической честностью и страстью высказывать любую правду в лицо, за что и приближен недавно Павлом Петровичем, введен в Малый Совет. Ненавидит Аракчеева, который на такое отношение князя к себе демонстративно не обращает внимания. Впрочем, Яков Иванович так же на публику отворачивается, когда видит графа. Я ощущаю в его мыслях облегчение, смерть Императора, кажется, стала бы для сенатора трагедией.

Государь вопросительно приподнял бровь, но в ответ увидел лишь едва заметное «нет» движением головой. Своим вопросом он провоцировал сановников и наследников ярко вспомнить о заговоре, чьи последствия еще даже до конца не заштукатурены, а мне оставалось оценить их реакцию. Но никто не явил ярко ни злость, ни ненависть, ни сокрушение об упущенном. Как и говорил Макаров, прямым доказательством невиновности здесь присутствующих это быть не может, но позволяет исключить очевидное.

Или признать, что враг умен и хитер, в чем, правда, я уже и не сомневалась.

Павел Петрович показал одним только взглядом, что понял меня, и обратился ко всем.

— Так вот, господа, что мне делать со Сперанским нашим? Опять баламутит народ, смущает умы.

— На каторгу бы смутьяна, — ровным голосом ответил Аракчеев.

— Может быть, графиню Болкошину спросим? — хитро улыбнулся Император.

Я испугалась, честно признаю. Столь высокое общество мне не по плечу, так еще и сам Государь интересуется мнением.

— Я не знаю, о чем речь, Ваше Величество, — попыталась уклониться, но Павел Петрович не позволил.

— Опять он мне пишет о реформах, об ограничении прав дворянских и расширении прав подлых сословий. Призывает освобождать крепостных согласно Указу[84], понуждать помещиков к тому. Что скажешь?

А ничего я не могла сказать. Заботы крестьянства беспокоят меня мало, я о них почти ничего и не знаю. Но в разговор встрял Коновницын:

— Баловство все это, Государь! Нет счастья для мужика без пригляда барского. Ленив он и безграмотен.

— Что, повторять будете записку Карамзина[85] мне? — усмехнулся самодержец.

— Да хотя бы ее!

— Так что скажешь, Александра? — посмотрел на меня Павел Петрович.

И все посмотрели, тем самым смутив еще больше. Но я зацепилась за слово «безграмотен» и стала развивать эту мысль:

— Не сильна я, Ваше Величество в этом вопросе, но одно точно могу утверждать — необходимо воспитывать и образовывать в России всех. И мещан, и крестьян. И даже крестьянских баб.

Это предложение вызвало бурное обсуждение и негодование. Было оно едва ли не революционным, потрясающим устои.

— Это зачем холопам грамота? — изумился военный министр. — И тем более их бабам? Их дело — землю пахать, а не книги читать. А то вычитают еще…

И вот тут я как взбеленилась. Позабыв о приличиях, нависла над столом, глядя прямо в глаза Коновницыну, почти сорвалась на крик, яростно отстаивая свое:

— Зачем? А затем, что мне на моих заводах приходится работника с аза и буки обучать! Новый приходит — где правая рука, где левая не знает! А у меня станки, чертежи, которые читать надо уметь, считать не на пальцах, а в уме! А работник на заводе — он вчерашний крестьянин, — слегка успокоилась я. — И будут крепостные безграмотными, если их и не обучать.

— А зачем тебе рабочие из крестьян, Александра Платоновна? — поинтересовался Император.

— Затем, Павел Петрович, что я-то работников пока на свои заводы найду, мне не так много еще надо. Но завтра уже не хватит добрых мастеров, придется учить срочно. Я ведь была и во Франции, и в Англии, видела, как там все устроено. И скажу Вам, Государь, что отстать мы можем от них безнадежно, если сейчас упустим.

Советники вновь зашушукались, но Император ударил ладонью по столу, призывая к тишине. Он с интересом смотрел на меня, улыбаясь своим думам, и покрутил ладонью в воздухе, призывая продолжить.

Я кивнула и высказала мысль, которая уже некоторое время жила в моей голове:

— Так повелось давно, что везут наши купцы из Европы товар, а туда продают сырое только. Продадут наше железо, обратно получат станок. Продадут шерсть, а купят сукно, а то и платье. Получается, что выгода остается не у нас.

— Как не у нас? — удивился Вязмитинов. — Купец же в убыток торговать не будет.

— Не в убыток, но прибыток основной не у него, — поддержал меня Канкрин. Согласие министра финансов дорогого стоило! — Права Болкошина, Сергей Кузьмич. Англичанин покупает здесь дешево сырье, которое в производстве почти ничего и не стоит, но с него и прибыль низкая. А у себя из него перерабатывает в товар, где разница между затратами и ценой уже значительно больше. И везет его сюда, а Россия по итогу в убытке остается, потому что получает от вывоза меньше, чем тратит на ввоз. Или не тратит, если не покупает, но тогда опять права графиня — начинает отставать, потому что сама не производит.

Егор Францевич очень четко высказал то, о чем я в последнее время думала. А ведь пришлось, потому что Вяжницкий передал мне список станков, которые по мнению инженеров необходимо было бы закупить как можно скорее. И все они могли быть приобретены только во Франции или в Англии. А на мой вопрос, почему нельзя заказать на русских заводах, ответил, что никто такого у нас не делает. Ни фрезерного, ни прессов хороших.

Фрезеровщик на всем заводе один, только он умеет читать чертежи, обучен счету не на пальцах и понимает суть своего дела. К нему в помощники я потребовала поставить пару мальцов посмышленее, а Вяжницкий, наконец-то, проникся необходимостью образования для рабочих. Но выучить даже минимальной грамоте взрослого оказалось куда как сложнее, чем его отпрыска.

— Еще слышал, что жалование на заводах своих подняли, Александра Платоновна? — спросил Козодавлев.

— Так, подняла, — я кивнула и с вызовом посмотрела на присутствующих. — И могу объяснить, хотя уже и утомилась это делать. Хороший мастер стоит много не потому, что он умеет что-то делать, а потому, что нового надо обучить, а на это придется потратиться поболее, чем если бы все это время платили старому. Ведь работа все это время будет стоять, и потом он еще долго