Самый яркий свет - Андрей Березняк

class="p1">— Я орденами сам не ведаю, что на подпись принесут, то и согласую! И если какой дурак на себя цацку купленную нацепит, то пусть все и видят, что он дурак, готовый тратить деньги на безделушку, за которой личного свершения нет!

— Ох и грозен ты, — хохотнул Император.

— Грозен, да верен, — буркнул в ответ Аракчеев и быстрым шагом покинул зал.

За ним потянулись и остальные. Я же задумалась о том, что граф и в самом деле верен, но вот кому… Есть у меня чувство, что для Алексея Андреевича в жизни главное — доказать самому себе собственное величие, которое он воспринимает сквозь призму пользы России, как он сам эту пользу понимает. И не так важно ему, кто сидит на троне. Сейчас его полностью устраивает Павел I, но всегда ли так будет?

Перемещаться не стали, Ростопчин лишь сел поближе к Императору, меня царственная длань тоже пригласила присесть на соседнее кресло. Я поклонилась, но не успела устроиться, как Павел Петрович прямо спросил:

— Ну что, Александра, будешь просить за своего приятеля, коего в крепость бросили давеча?

И вправду такая мысль была. Хотя в деле пристава для меня оставались темные пятна, душой я не верила в его виновность и хотела ходатайствовать пусть и об улучшении содержания, если не о домашнем аресте.

И уже было открыла рот, как вспомнились слова Дыни: думать, прежде чем сделать. Не знаю, что послужило причиной заминки, но слова застряли в горле, а все нутро сдавило ледяным холодом. Я взглянула на Государя и вдруг поняла, что…

Что-то поняла. И от этой неопределенности запаниковала еще больше. Ростопчин внимательно смотрел на меня, а зрачки глаз Павла Петровича в раз сжались в точки.

Я вскочила и крикнула:

— Ни слова! Ни о чем не спрашивайте, скажу еще хоть что-нибудь — стреляйте в меня!

И кинулась прочь. По пути у дверей схватила за локоть Макарова и потянула к лестнице на выход, вослед только донеслось монаршье повеление:

— Слушать графиню и беречь пуще меня!

Тимка и Дыня, ничего не сказав, пристроились рядом, первый во главе нашей процессии, второй позади. Начальник Особого отдела, ничего не понимающий, тоже не стал спорить и позволил себя увлечь, только в карете потребовал объяснений, но сначала я дала указание мчать к медико-хирургической академии, причем нестись так, будто за нами гонятся все Архонты Мрака.

Глава 16

— Ни о чем пока не спрашивайте, — нервно сказала я присутствующим в карете. — Не упоминайте ни имени монарха, ни других имен. Сейчас в академии ищем Аммосову, до того не позволяйте мне ни с кем общаться. Если кто будет настаивать на разговоре со мной, рубите его, режьте, но не позволяйте. Все объяснения потом, сейчас мне лучше молчать.

Экипаж мчал по улицам, время от времени с козел раздавались зычные крики Дыни, порой далекие от куртуазности. Меня в салоне бросало по дивану как камушек в погремушке, но я, стиснув зубы, молчала. Тимофей принял мои слова как приказ, да и Макаров сосредоточился только на том, чтобы удерживаться от падения.

Итак, теперь было время обдумать случившееся. Привычно соскользнула в озарение, посекундно вспоминая свои ощущения. Павел Петрович задал вопрос, который я ждала: о судьбе Николая Порфирьевича. И полагал, что стану просить освободить Спиридонова или хотя бы вытащить его из каземата.

Это было бы логично и предсказуемо.

Однако в душе моей шевельнулось нечто чуждое, словно зубец шестеренки приготовился сдвинуть соседнее колесо и запустить механизм, предназначение которого мне неведомо. А если происходит что-то странное, то лучше было воспользоваться умным советом моего простоватого охранника.

Карета остановилась на Офицерской улице[87], Тимка выскочил, проверяя безопасность вокруг, только после пригласил меня к выходу. Дыня уже стоял рядом, сжимая укороченное ружье. Я молча кивнула, и мы все устремились ко входу в академию, где Макаров принялся строгим тоном выспрашивать о местонахождении Маргариты Аммосовой. Спорить с представительным носителем роскошного мундира, который всем своим видом показывал власть и полномочия, никто не стал, поэтому в профессорское крыло сопроводили споро. В здании удушливо пахло больницей.

Марго нашлась в приемной начальника академии и, если и удивилась такому моему визиту, то вида не подала. Я же потребовала оставить меня наедине с подругой, что Александр Семенович исполнил с явным неудовольствием. Понятное дело, ведь по службе ему предписано быть в курсе всего непонятного, тем более связанного с освещенными и защитой Императора, а здесь тебе и я, и вызывающее вопросы бегство с аудиенции.

— Судя по бледности и безумию в глазах, что-то произошло, — сказала Мара, когда мы заперлись в маленьком кабинете для осмотра больных.

— Именно. Я подозреваю, что на Павла Петровича снова покушались. И с моей помощью. Рита, на мне что-то есть, я чувствую.

Аммосова велела сидеть и не высовываться, сама выскочила, я услышала только ее указание Макарову — меня никуда не выпускать, ко мне строго никаких посетителей кроме тех, кого она приведет сама. Впрочем, догадаться, за кем подруга побежала, было можно, и подозрения эти подтвердились уже через пять минут, когда дверь снова распахнулась, и на пороге предстал Лев Кириллович Разумовский.

В свои шестьдесят граф был по-прежнему хорош собой до умопомрачения. О, сколько раз я ловила себя на мысли, что готова отдаться этому Аполлону без лишних прелюдий и заигрываний! И десятки женщин думали — уверена! — так же. Но для этого надо было бы родиться лет так на тридцать раньше, чтобы получить толику внимания Леона, когда он был известным на весь свет повесой, разбивающим дамские сердца одной своей улыбкой. Пока в возрасте сорока пяти лет граф не встретил Марию Голицыну, в девичестве княжну Вяземскую, в которую влюбился безумно, перестав обращать внимания на других поклонниц. Марию Григорьевну счастливой в браке не назвал бы никто, так как супруг ее ни верностью, ни разумностью не отличался, спуская в карты свое немалое состояние. Именно за ломберным столом Разумовский и выиграл у Александра Голицына его жену[88].

Ох, знатный же был скандал! Даже Церковь не в раз опомнилась, размышляя, что делать с таким казусом, но в итоге дала развод, объявив, что своим недостойным поступком беспутный супруг попрал таинство брака. Но в свете Марию Григорьевну принимать отказывались, каждое ее появление на публике грозило афронтом. Все изменилось после, как я предполагаю, сделки между Разумовским и Императором: граф переехал из Москвы в Петербург, поступив на службу в медицинскую академию, а Мария была приглашена ко двору, где Павел Петрович