Происшествие на кладбище Пер-Лашез - Клод Изнер

— Предпочитаю отталкиваться от раскрытых дел! — воскликнул Виктор, сдерживая дрожь.

Гувье взглянул на него с участием:

— Однако, вы впечатлительны! Тут нечего стыдиться, я вполне вас понимаю. Тридцать лет веду уголовную хронику, много чего повидал, но так и не привык. Вам нужно взбодриться. Официант, две водки!

Виктор был так потрясен смертью Одетты, что не спал полночи. Перебирая возможные варианты развития событий, он неизменно приходил к одному и тому же выводу: Жозефа провели, папаша Моску жив, он убил Одетту и скрылся. Смерть старика разрушала эту версию.

— Вынужден вас покинуть, мсье Легри, мне пора. Удачи, до скорого и держите меня в курсе.

Гувье пошел к выходу, раздвигая толпу плечом. В тот момент, когда он толкнул дверь, солнце прорвало завесу черных туч и осветило улицу.

…Три гнедые лошадки не торопясь тащили за собой омнибус «Лувр — Бельвиль». Все двадцать восемь сидячих мест были заняты, люди стояли даже на площадке. Ехавший на империале Виктор был зажат между толстой дамой с корзинами и бородачом, страдающим хронической икотой.

На пустыре между старыми, выдвинувшимися на тротуар домами щипал траву ослик и присматривал за своими козами пастух.

С обширного лысого газона, разбитого поверх бывших гипсовых карьеров между улицами Бельвю и Манен, молочник предлагал молоко «прямо из американский прерий».

Омнибус заполонили домохозяйки в платочках, накупившие на рынке овощей. За ним с веселыми криками бежали мальчишки. Девчушка споткнулась о камень, молоко из железного бидона пролилось на землю, и бродячий пес принялся лакать из белой лужицы.

Омнибус остановился у дома № 25 по улице Бельвиль.

— Конечная! — крикнул кондуктор.

— И когда только они построят этот треклятый фуникулер! — воскликнула толстая пассажирка, поднимая с пола корзины. — Обещают, обещают, а толку чуть.

— Они вам могут и луну с неба посулить, вы что, поверите? — спросил бородач и икнул. — Эй, подождите, кому говорят!

Виктор спустился по лестнице. Кто-то толкнул его, он обернулся и заметил быстро удалявшегося лицеиста.

На узком тротуаре перед домами сидели на стульях женщины и старики, чистили овощи, вязали или играли в карты. Бродячие торговцы кричали во все горло, предлагая свой товар: «Четыре су за литр!», «Корм для птичек!», «Кроличьи шкурки, теплый мех!» Из-за своих садов, дворов и колодцев Бельвиль казался большой деревней. Виктор искал улицу Рампоно, где жила свидетельница по делу Мари Тюрнера Франсина Блаветт, и сожалел, что с ним нет Таша. Ей бы понравилась здешняя атмосфера. Он пообещал себе, что вернется и сфотографирует эти лачуги, пока строители фуникулера не снесли их. Прав был Бодлер, когда говорил:

Где старый мой Париж!..

Трудней забыть былое,

Чем внешность города пересоздать!

Увы!..[27]

Мадам Блаветт была жива и здорова и оказалась дома, но Виктору, по ее словам, несказанно повезло, потому что в столь поздний час она обычно шляется в других местах.

— Уж простите за такое выражение — набралась от актеров. Будь у меня талант, сыграла бы четырех мушкетеров. Одна. Женские роли не по мне.

Она пригласила Виктора к себе, в тесную двухкомнатную квартирку на четвертом этаже дома, возле которого разгуливали квохчущие куры. Небольшого роста, пухленькая, лет сорока, она говорила с сильным бургундским акцентом. Виктор спросил ее о Мари Тюрнера, и она начала рассказывать:

— Мари жила этажом ниже, с бабушкой. Славная была девушка, работала не покладая рук — вышивала салфетки на продажу. Она выросла у меня на глазах. Боже, до чего прелестная была малышка! Может, слишком худенькая, но держалась как принцесса. В ней была та самая изюминка, которая так привлекает мужчин, если вы понимаете, о чем я. Розали, бабка Мари, прекрасно понимала, что за внучкой нужен глаз да глаз, и отдала ее в обучение к подруге-модистке, у той была лавка близ Батиньоля.

— Анатоль! Анатоль-зануда! — раздался какого-то странного тембра голос из соседней комнаты.

— Помолчи, Меленг! — прикрикнула мадам Блаветт и, заметив изумление на лице Виктора, пояснила: — Это мой скворец. Я назвала его в честь Гюстава Меленга[28], он дебютировал у нас и только потом стал играть с Фредериком Леметром и прославился в Париже, где заработал кучу денег и…

— Анатоль-зануда! — повторила птица.

— Заткнись, Меленг! Этой песенке его научил мой сосед-комик, он играет в кафе «Тамбурин» на Монмартре, вместе с мадам Миркой и Альфредой. Благодарение Богу, что он не выбрал последнюю строку: «У меня в корсете птица!»

— Так вы актриса?

— Ну да! Двадцать лет служу у Лесажа и в Бельвиле, начинала билетершей, потом стала кассиршей. Если еще не видали, обязательно посмотрите «Отверженных».

— Хитрец-молодец! Хитрец-молодец! — не унимался скворец.

— Значит, Мари Тюрнера работала у модистки?

— Не слишком долго. Она покорила сердце одного иллюзиониста, он выступал на Бульварах и взял ее в номер. Потом они повздорили, и Мари ушла в салон Лантерика, мыла головы клиентам. Ей не повезло — она повстречала Данте Кайседони. Артистом он был не очень, так, средней руки, начинал суфлером. Они прямо здесь, у меня, и познакомились! Я гладила ему рубашки, а она пришла одолжить сахару.

— Его, кажется, убили?

— Я как раз к этому подхожу. У них была любовь с первого взгляда. Не знаю, что она в нем нашла, разве что смазливое лицо. Этот флорентийский красавчик… был игрок, и малышка кормила его, поила и одевала, а запросы у него были ого-го, он любил все самое лучшее. А как иначе соблазнишь великосветских дамочек? Губа у него была не дура, подруг он менял как перчатки, а свидания устраивал в меблирашках на бульваре Сен-Мишель. Все это, конечно, открылось только потом. Мари оплачивала его долги, а ведь у них с бабушкой никогда лишнего су не водилось…

— А потом?.. — прервал излияния мадам Блаветт Виктор. — То есть после его смерти?..

— Данте закололи ножом, пырнули несколько раз, и в убийстве сразу заподозрили Мари, потому что рядом с телом нашли окровавленный платок с инициалами «М. Т.». Ее арестовали. Она все отрицала. На ее несчастье, в день убийства она повредила руку ножницами, и в больнице ей ампутировали фалангу большого пальца. Легавые тут же решили, что она поранилась орудием преступления. Но Мари повезло с адвокатом, а у полиции не было ни одного веского доказательства. Вокруг Данте вечно крутились темные личности, многим его смерть была на руку. Мы с иллюзионистом были свидетелями защиты, рассказали, какая Мари милая, добрая и верная девочка. Она была такая молоденькая и хорошенькая, что присяжные ее оправдали. Неделю спустя умерла Розали — сердце у старушки не выдержало волнений, — и Мари съехала. Мы обе плакали, расставаясь. «Я не могу остаться, Франсина, слишком много тяжелых воспоминаний…» — так она сказала.