В объятиях Шамбалы - Эрнст Мулдашев

Я снова нашел глазами два рыжих пятна и, не сводя с них глаз, пошел к ним. Сердце продолжало бешено колотиться, дыхание было учащенным. Как молния, пронеслись слова Анчарики Говинды:

— Многие здесь погибают.

Мои шаги гулко раздавались в тишине гор. В этот момент я не чувствовал ничего плохого — ни угрызений совести, ни внутреннего самобичевания, ни страха. Передо мной была лишь одна цель — достигнуть этих двух пятнисто-рыжих валунов и встать между ними, чтобы энергия сжатого времени оценила меня.

С каждым шагом смертельная интрига приближалась к своей развязке. Четко, вплоть до интонаций, из памяти всплыли некогда мною же произнесенные слова:

— Самое страшное — энергия Совести, загнанная в угол. Выход ее подобен взрыву и способен испепелить тело.

До заветных валунов осталось всего несколько метров. Я замедлил шаг. Стало четко видно, что оба этих валуна и в самом деле похожи на четырехглазых собак. «Морды» этих каменных псов были направлены в мою сторону, и мне казалось, что эти «морды» не огрызаются, а ухмыляются. Каждый валун был высотой около одного метра и явно выделялся на фоне черно-серой каменистой осыпи своей пятнисто-рыжей окраской. Расстояние между валунами составляло около полутора метров.

Я совсем замедлил шаг и вгляделся в одну из «собачьих морд». Нет, я бы не сказал, чтобы эта «морда» была омерзительной. Но она усмехалась, безжалостно усмехалась. Эта морда как бы говорила, что здесь, в этом святом месте, не может быть жалости, совсем не может быть жалости, вообще не может быть жалости и никогда не может быть жалости, потому что жалость — это удел слабых людей, а слабые люди не должны приходить в Долину Смерти.

Я еще пристальнее вгляделся в одну из «собачьих морд». Хорошо видные четыре каменных глаза сверлили меня. Я понимал, что трехмерные каменные тела этих собак не есть главное, что они дополняются более значимыми фантомами, живыми фантомами их тел. И кто знает, может быть, йоги, которые приходят сюда и которые обладают тонко-энергетическим зрением, и в самом деле воочию видят этих пятнисто-рыжих четырехглазых «энергетических» псов и «вживую» ощущают ухмылку во взгляде каждого из четырех глаз.

Оба пятнисто-рыжих валуна и вправду напоминали сидячих псов. Любопытным было то, что нигде поблизости валунов такого Цвета не было видно.

Приблизившись на расстояние одного метра к этим валунам, я остановился. Мне вспомнились одичавшие собаки, которые нападали на меня еще в то время, когда я увидел первые пирамиды Города Богов.

— Это не собаки, это смерть хотела меня растерзать, — пронеслась мистическая мысль.

Я стал тянуть руку к одному из валунов, но отдернул ее. Как будто ток прошел по руке.

Я стоял прямо перед валунами. Я еще раз посмотрел на валуны, еще раз представил, что эти валуны в тонко-энергетическом мире есть пятнисто-рыжие собаки, и, как бы обращаясь к ним, тихо и ласково сказал:

— Да будет Вам, похитители жизней!

Я еще раз поднял голову, еще раз взглянул на сверкающее Зеркало Царя Смерти Ямы и… шагнул в пространство между пятнисто-рыжими валунами.

— Ух! — тихо проговорил я.

Мне показалось, что этот выдох «ух» разнесся по всем ущельям Древнего Тибета, все отражаясь, отражаясь и отражаясь этим коротким звуком — «ух, ух, ух, ух, ух, ух, ух»…

— Жил ли я чистой жизнью? — захотелось крикнуть мне.

Внезапно я ощутил, что моя жизнь начала мелькать передо мной как быстро пробегающие разноцветные картинки, напоминая старое алюминиевое листовое табло с расписанием поездов на железнодорожном вокзале. В то же время я почувствовал, что мои чувства не пропускают ни одну картинку и реагируют на каждую из них, то сладостным ощущением сопровождая одну картинку, то глухим ропотом недовольства потряхивая видение другой картинки. Но я боялся появления чувства негодования и возмущения самим собой… смертельно-сильного чувства негодования.

Я понял, что Царь Смерти Ямы начал свой знаменитый Суд Совести… надо мной.

А картинки моей жизни все бежали и бежали передо мной. Картинки детства мелькали, почему-то, особенно подробно, вплоть до каких-то, на первый взгляд, малозначащих эпизодов, например то, как я плакал, спрятавшись в крапиве позади нашего сарая… Ярко всплыла картинка, когда моя голубоглазая мама во время гуляний на берегу реки Белой во время национального праздника «Сабантуй» на глазах у толпы спасла меня, тонущего, когда я, маленький, хотел показать всем свою прыть в плавании.

Чувства, которые сопровождали картинки моего детского периода жизни, были практически всегда сладостными и чистыми.

Картинки моей молодости мелькали уже менее подробно, показывая только некоторые события этого периода жизни. Удивительным было то, что здесь не было таких узловых моментов, как окончание института или защита кандидатской диссертации. Зато часто выскакивали картинки, показывающие, как я мучился, прислушиваясь к своей интуиции. Некоторые из таких картинок сопровождались легким сладостным чувством, но некоторые — глухим ропотом недовольства с переходом иногда, к счастью очень редко, в свербящее чувство негодования с явным ощущением угрызений совести.

— Смотри-ка, оказывается, можно потерять совесть и перед своей интуицией, — подумал я. — О, как важно, оказывается, прислушиваться к интуиции, чтобы не запятнать свою совесть!

Картинки зрелого периода жизни также чаще всего были связаны с моментами, когда я интуитивно, мучаясь, создавал новые методы лечения больных. Чувство глухого ропота в душе при этом я ощущал редко, все казалось достаточно радужным. Я даже сделал вывод, что в зрелом периоде я больше прислушивался к своей интуиции, чем в молодости. Но наиболее сладостные чувства вызывали, как ни странно, картинки моментов «научного избиения» и картинки тяжелого возрождения после того, как маститые московские ученые разрушили всю нашу «интуитивную работу» до основания. Четко запечатлелся момент подписания Минздравом России приказа о создании нашего Всероссийского центра глазной и пластической хирургии, и это в чувствах было воспринято… как торжество интуиции, вернее, торжество науки, созданной на интуитивной основе.

Иногда картинки зрелого периода жизни касались личных отношений с разными людьми. Я как бы ждал, что глухой ропот в душе будет возникать тогда, когда появится картинка о том, как я, сорвавшись, орал на кого-либо. Нет, эти картинки сопровождались вполне благопристойными чувствами. Глухой ропот в душе возникал тогда, когда появлялась картинка о том, как я, корча из себя профессора, равнодушно относился к кому-нибудь из безнадежных пациентов, забыв сказать хотя бы несколько теплых слов и не дав надежду на будущее. Но при виде картинки с безнадежными больными чаще всего возникало, все же, сладостное чувство, и я видел вслед за этим себя, мучающегося в процессе научного поиска и прислушивающегося к интуиции.

Любопытным показалось то, что сладостное чувство сопровождало картинки тех моментов жизни, когда тебя предавали, или, воспользовавшись твоей наивностью, пользовались тобой, за спиной приговаривая — «Ну и лох!». Я очень сильно удивился этому, а потом понял, что я никогда не опускался до того, чтобы мстить. — Смотри-ка, как важно не мстить, — прозвучала мысль.