Крымское ханство XIII–XV вв. - Василий Смирнов

Оставляя в стороне этимологический вопрос о значении фамильного прозвания ханской династии, воцарившейся и утвердившейся в Крыму, мы однако же без особенного труда можем объяснить себе самый факт установления этого прозвания в смысле титула, как результат известных исторических обстоятельств.

И Хаджи-хан, и сын его Менглы могли совершенно случайно получить от нарекавших их добавочное имя Герай. Оно было облюбовано почему-то вторым из них и принято им, как отличительный династический титул, в числе других внешних знаков признания за ним и его домом господства над Крымским уделом бывшей Золотоордынской империи[672]. Но это могло состояться не прежде, чем Менглы-Гераю удалось локализовать свою власть в Крыму, утвердиться в совершенной независимости от прежнего общетатарского центра, хотя эта локализация и независимость нуждались в другой гарантии, опираясь на признание и покровительство со стороны другого, сильнейшего в то время соседнего государя – султана Османского.

К этому всю свою жизнь стремился Хаджи-хан, но достиг цели уже сын его Менглы, и то не без приключений, а потому он же учредил и особый титул для своей династии. Он выбрал для этого добавочное имя Герай, принадлежавшее ему одному из всех братьев, да еще отцу его, Хаджи-хану, которому первому принадлежит решимость довершить политический сепаратизм Крыма, и который немало поработал для осуществления этой заветной мечты своей, увековечившей его память в истории татарской.

Возникновение других, кроме Крымского, татарских государств, окончательно парализовало политическое значение главного центра, Золотой Орды, низведенной таким образом на один уровень с отложившимися уделами. Это обстоятельство, вместе с усилением возрождавшегося могущества русских, беспрерывно воевавших с прежними своими поработителями, в значительной степени облегчало задачу Хаджи-Герая совершенно обособить Крым под властью своего дома. Но территориальное положение Крымского полуострова и прилегавших к нему материковых земель было таково, что полное политическое обособление нового ханства было вообще немыслимо, а окончательное отложение от Золотой Орды в частности требовало еще некоторых усилий в течение известного времени. Отсюда выходило то, что Хаджи-Гераю надо было одновременно смотреть во все стороны, чтобы сохранить равновесие в своем довольно еще шатком положении. Это подтверждается и теми скудными историческими известиями, какие пока имеются о конце властвования Хаджи-Герая.

Давние связи его с Польшей питали в нем всегдашнее тяготение к ней и готовность в поддержке ее интересов. В переписке сына его Менглы-Герая с польскими властями не раз делаются ссылки на братство и приязнь, существовавшие между Хаджи-Гераем и королем Казимиром[673]. К этому располагала Хаджи-Герая также некоторая общность их стремлений к обеспечению целости своих владений от набегов татар Большой Орды и от заметного усиления России. Фактическое доказательство такой политики Хаджи-Герая мы видим в том, что он встретил и разбил Сейид-Ахмед-хана, шедшего из-за Волги опустошать Подолию[674].

Нет также ничего невероятного и в том, что Хаджи-Герай в угоду полякам обнаруживал расположение действовать, в случае надобности, заодно с ними против русских; но чтобы он заключил формальный договор с Польшей, по которому предоставлял ей право на завладение русской землей, это похоже на фабулу, несмотря на то что польские историки определенно указывают даже год, 867 = 1461, когда будто бы дана была Хаджи-Гераем грамота за золотой печатью, содержащая вышеозначенное уполномочие[675]. Сомнительность существования подобной грамоты явствует из того, что она выставляется лишь как подтверждение обещания, данного будто бы еще Токтамышем. Печальный конец Токтамыша, без сомнения, достаточно должен был показать всю ненадежность подобного рода договоров с лицами, не представлявшими гарантии к их выполнению. Положение Хаджи-Герая, правда, было лучше, нежели Токтамыша, но все же оно не настолько было прочно и могущественно, чтобы он мог предъявлять какие-либо претензии на Русь, как на подданную ему страну, и предоставлять пользование своими на нее правами кому-нибудь другому, хоть бы, например, Польше.

Любопытно, что в русском переводе сочинения Сестренцевича-Богуша относительно вышеупомянутой грамоты в выносках сделано такое примечание: «Сей диплом я видел в Варшаве в 1772, в библиотеке Залуского»[676]. Между тем во французском подлиннике его «Histoire de la Tauride» этой заметки не находится ни в первом издании, предшествовавшем русскому переводу[677], ни во втором, пересмотренном и явившемся много лет спустя после этого перевода[678].

Наконец с духом подобной грамоты, если бы только она дана была Хаджи-Гераем, как-то не совсем согласуется последующее поведение его относительно русских. Сам же Сестренцевич-Богуш приводит тот факт, что в 1465 году Хаджи-Герай «оказал россиянам услугу, воспрепятствовав Кипчакскому хану перейти через Дон»[679], но только он этот поступок приписывает какому-то сантиментальному чувству миролюбия Хаджи-Герая и его рыцарской готовности «защищать своих соседей против турок (sic)»[680]. Без сомнения, Сестренцевич разумеет тут известный факт татарского нашествия, который записан и в наших летописях под тем же 1465 годом. Беда только в том, что наши летописные памятники, едва ли не впервые занесши на свои страницы имя Хаджи-Герая, названного тут Азигиреем, расходятся между собою касательно имени его противника, хана Большой Орды. Карамзин, на основании имевшихся у него источников, говорит, что к Москве тогда хотел идти царь Ахмат, повелитель Волжских Улусов[681]. А в Воскресенской летописи мы под 1465 годом читаем: «Того же лета поиде безбожный царь Махмут на Рускую землю с своею ордою и бысть на Дону; Божиею же милостию и его пречистые Матери прииде на него царь Азигирей, и би его, и орду взя, и начата воеватися промежь себе, и тако Бог избави Рускую землю от поганых»[682]. Равным образом в изложении событий татарской истории Малиновского, основывавшегося на документах Главного Архива в Москве, противник Хаджи-Герая также назван «новым Ордынским царем Магмутом, преемником Седи-Ахметовым»[683]. Точно такого имени мы не находим между тогдашними татарскими ханами, исключая имени сына Улу-Мухаммеда, царя Казанского, да и то в уменьшительной форме «Махмудек». При склонности наших летописцев к искажению чужестранных собственных имен можно бы было предполагать тут хана Ахмеда, сына Кючук-Мухаммеда, который незадолго перед стычкой 1465 года тщетно приступал к Переяславлю Рязанскому в 1460 году[684] и потом опять вскоре делал приступ к городу Алексину, в 1472 году: он является в наших летописях под именем Охмута Кичиахметевича, или Ахмата Кочиахметовича, или Ахмута Кочи Яхмутовича[685], или, наконец, просто Ахмута[686] — в форме, самой близкой к имени Махмут. Но несколько позже, а именно под 1485 годом, мы опять встречаемся в летописи с Махмудом: «Того же лета, – читаем мы, – Ординской царь Махмут, Ахматов сын, с князем с Темирем иде изгоном на Мингирея… Той же Махмут приведе Муртазу и посади на царстве»[687]. Это был один из сыновей вышеупомянутого хана Ахмеда, подвизавшийся на поприще смут и междоусобий в союзе с братом своим, ханом Сейид-Ахмедом II[688]. Равным образом в договоре короля Сигизмунда с Менглы-Гераем, заключенном в 1513 году, король польский подтверждает свое обещание быть заодно против неприятелей хана, детей Ахметовых и Махмутовых, говоря: «А czto Bratu Naszomu Mendigireiu Caru nepryiateli Achmatevy a (sic) Machmutowy deti to i nam Nepryiateli byli, nam z Carem Mendigiryem na nich za odin»[689]. Если тут разумеются дети Махмуда, сгонявшего Менглы-Герая с престола, и если он не одно и то же лицо с Махмудом, с которым вел распрю Хаджи-Герай, то не слишком ли были молоды его дети, чтобы Менглы-Герай считал их опасными для себя противниками?