На волнах оригами. Музыкальный приворот - Анна Джейн

Я поблагодарила Тропинина-старшего, но про себя хмыкнула. Видимо, умение чуять хороших девушек передалось Антону от своего папы.

Только интересно, как тот с таким нюхом выбрал себе такую жену, хе-хе?

– Давно знакомы с Антоном, кстати говоря? – продолжал Олег Иванович, наливая себе еще один бокал красного вина. Вино он налил и мне, не спрашивая, а просто увидев, что его в моем бокале почти не осталось.

– С первого курса. Но общаться стали только этой весной, – отвечала я. Деталей нашего знакомства я, естественно, не раскрыла.

– Мой сын умеет тормозить, Катя. Он близорук.

Я лишь с тоской посмотрела на свой бокал – сухое вино мне не нравилось, и как выпить его, я не представляла.

– Так долго был знаком с вами, но не сразу сумел разглядеть такую обаятельную красавицу и не понял, что вместе с ним учится дочка самого Радова, – продолжал весело Олег Иванович.

Самого Радова? Да уж, Томас зажмурился бы от удовольствия, услышь он эти слова. В своей гениальности папа никогда не сомневался.

Я же просто потупилась.

– Не скромничайте, Катя, это лишнее. Томас Радов действительно потрясающий художник. А я даже и не знал, что у него вообще есть дети. Сколько вас, трое? Поразительно.

Это точно, другого слова и не подберешь – именно поразительно. И как мы, бедные, только выжили?

Оказалось, Тропинин-старший, как, впрочем, и его сын, очень ценит изобразительное искусство. Особенно непонятное и странное, находящееся во владениях тщеславного яркого принца современности – постмодерна. Удивительно даже, что у отличного бизнесмена с приземленным и расчетливо-аналитическим складом ума появилась тяга к подобного рода вещам, но именно Олег Иванович несколько лет назад привил Антону любовь к творчеству множества современных художников, в том числе и к работам моего отца. Он даже поведал мне о том, как Кей впервые познакомился с творчеством Томаса.

– До сих пор помню, как привел их с Кириллом – вы ведь не знакомы еще с братом Антона? – на выставку современного искусства в галерею «Старт-арт», принадлежащую и тогда, и сейчас Борису Островному.

– Дяде Боре? – тут же спросила я, услышав знакомое имя.

Этот веселый дядька, что постоянно околачивается у нас дома и которому принадлежала глупая идея превратить звонок в квартире в непревзойденный по тупости вопль: «Убью на хрен!», действительно владел небольшой частной галереей, где постоянно проходили выставки самых разных художников и фотографов и где они все вместе частенько устраивали пиршества с большим количеством алкоголя.

Правда, о последнем знали далеко не все. Для посторонних дядя Боря – господин Островной, справедливый и умный критик, почтеннейший человек культуры и искусства, помогающий как юным, так и не очень юным дарованиям, преподающий в университете на факультете изобразительных искусств и занимающийся бизнесом, связанным с художественным миром. Для своих же он тот еще неугомонный весельчак и любитель всяческих развлечений и приколов, в которых критика и бизнесмена даже заподозрить трудно.

Однажды я видела, как дядя Боря писал крайне важную статью о выставке какого-то крутого немецкого скульптора, привезшего свои экспозиции в галерею «Старт-арт». И если все критики так же пишут свои опусы, как тогда это делал дядя Боря, то читать их вообще не следует. Никогда и не под каким предлогом.

В тот день дядя Боря страдал от жуткого похмелья, которое появилось вследствие чересчур бурного празднования открытия выставки в «Старт-арт». Он с большим трудом, не без помощи Томаса, проснулся в комнате временно отсутствующего Алексея и с его же помощью прошествовал на кухню, где, морщась от головной боли и дикого, по его словам, сушняка, пил минералку и кофе, двумя дрожащими указательными пальцами набирая на ноутбуке текст критической статьи. Эту статью с нетерпением ожидал всероссийский авторитетный известный журнал, посвященный искусству. И ожидал прямо сегодня. А дело двигалось крайне медленно, осложняясь тем, что дядя Боря почти не помнил работ немца. Ярче всего в его голове запечатлелась вечеринка, устроенная в честь скульптора, а потому ничего внятного написать он не мог.

Томас что-то подсказывал другу, то и дело подливая новую порцию крепкого несладкого кофе, а после внезапно вспомнил, что сам виновник торжества и статьи, то есть немецкий скульптор, спит в соседней комнате, и побежал его будить. Немец проснулся не без труда, ибо его организм не привык к таким обильным алкогольным возлияниям, однако через полчаса уже тоже сидел в нашей кухне, щурясь от яркого солнечного света и на ломаном русском что-то нервно объясняя дяде Боре и Томасу.

В результате к вечеру они втроем напечатали невероятнейшую ерунду, выданную всем честным людям за заумную критическую статью, которую журнал напечатал уже на следующее утро. Дядя Боря стал считаться еще более авторитетным критиком, Томас вволю наржался, а немецкий скульптор выучил с десяток русских нецензурных выражений, после чего они втроем покинули нашу квартиру и отбыли на новое торжественное мероприятие, оставив меня, Нельку и Эдгара, наконец, втроем в благословенной тишине.

– Вы знакомы с господином Островным? – с интересом спросил меня отец Кея. Я кивнула. Еще бы! Наверное, из-за дяди Бори в нашем доме никогда не будет больше нормального звонка.

– Это лучший друг То… моего папы, – пришлось пояснить мне. – Я его с детства знаю.

– Как интересно. Творческая семья – это в моем понимании что-то необыкновенное, – улыбнулся Тропинин-старший, явно идеализируя.

Я не стала разубеждать его, лишь улыбнулась в ответ, заправив за ухо волосы. А Олег Иванович продолжал неспешно:

– Так вот, дело было под Рождество. Кажется, дня за два. Алла улетела на юг, оставив Антона и Кирилла мне, и я взял их с собой в «Старт-арт». Парням, наверное, было лет по четырнадцать. Или больше? – задумался он. – Неважно. Им сразу там обоим не понравилось. Думаю, это и понятно: искусство и пацаны – дело малосовместимое.

Я кивнула. Еще бы! Эдгара-то и сейчас в такие места не заманишь, хотя ему уже далеко не четырнадцать и не пятнадцать лет!

– Они сначала таскались за мной с одинаково недовольными рожами, а после остановились около рождественской елки, установленной в самом центре большого зала галереи, – пустился в воспоминания, судя по всему, достаточно приятные, Тропинин. – В обыденном понимании это была очень странная елка. Ветви красные. И ствол тоже. Уж не знаю, как наши художники добились подобного эффекта, но выглядела эта трехметровая красавица впечатляюще. И украшена она была не обычными новогодними игрушками, а игрушками из папье-маше ужасающе-анатомического содержания. Естественно, все это было метафорично, да вот только даже я не совсем разгадал суть этих метафор, – усмехнулся Олег Иванович. – Мои парни вообще ничего не поняли, зато елочкой заинтересовались и около нее застряли.

Еще бы там не застрять! Мне, кажется, вспомнилась эта самая зловещая красная елочка – я видела ее однажды на зимних каникулах, когда только-только вступила в славный период подросткового возраста.