Навеки не твоя - Эмили Уибберли

Лицо Оуэна все еще так близко к моему, а наши плечи плотно соприкасаются. И когда я поднимаю глаза, чтобы посмотреть в его, я вижу, что он смотрит на меня так, будто судьба его уже решена, будто он точно знает, что я сейчас готова сделать, потому что он и так этого ждет.

И поэтому я выпаливаю:

– Я хочу писать.

Он отстраняется с недоумевающим видом.

– О, – говорит он.

– Так что мне надо выйти, – говорю я возбужденно, начиная наваливаться на него. Мое смятение уступило место раздражению на саму себя, раздражению из-за того, что я не знаю, чего хочу. Или что еще хуже – что я на самом деле очень хорошо знаю, чего хочу.

– Ох! – Он вылезает из кабинки, спотыкаясь. – Ты что, собиралась через меня просто перелезть?

Я выскальзываю из-за стола и выпрямляюсь.

– Ты таким тоном сказал, будто это плохо, – говорю я, проходя мимо него, пытаясь придать голосу былую кокетливую легкость. Кажется, не вышло. Не желая даже слышать ответ Оуэна, я бросаюсь к туалету, чуть не сшибая с ног группу девочек-школьниц.

Я вламываюсь в дверь, висящую на петлях. Как и любой другой дюйм ресторана, стены тут покрыты цитатами из Шекспира. Я смотрю в зеркало, пытаясь не обращать на них внимания, как я всегда делаю.

Я поворачиваю кран и брызгаю холодной водой на лицо.

– Это нелепо, – говорю я себе вслух, глядя в зеркало. «Мне НЕ нравится Оуэн Окита. Он отличный друг, но совсем не в моем вкусе. Тайлер, Дин, Уилл – вот такие парни мне нравятся. Оуэн заучка, тихоня и постоянно смотрит в свой блокнот», – напоминаю я себе.

«Ладно, вообще-то он симпатичный с этой его удивленной улыбкой, и уши у него так мило краснеют каждый раз, когда я…»

– Стоп, – говорю я себе. – У меня есть парень. – Он вечно занят, но все-таки он мой парень. А у Оуэна воображаемая подружка. И мы с ним друзья. Не более.

Я разворачиваюсь и иду к туалетной кабинке. Но одно слово, написанное в разных местах, прыгает на меня из цитат на стене.

«ЛЮБОВЬ – полнейшее безумие»[18], «Мне неизвестны любовные уловки, я прямо говорю: «Я вас ЛЮБЛЮ»[19], «ЛЮБОВЬ блестит в траве, как роса»[20], «ЛЮБОВЬ и страдание идут рука об руку»[21]. Кто бы ни сподобился разрисовать ими стены, он выбрал кричащие краски всех цветов радуги для написания слова «любовь» в каждой цитате.

Я с силой хлопаю дверью кабинки за собой.

Только я собираюсь присесть, как слышу, как дверь в туалет открылась, а затем кто-то низким голосом позвал:

– Меган?

– Эрик? – Я чуть не упала. А это не лучшее место для падения.

– Я… я понимаю, – торопливо отмечает он. – Не лучший момент.

– Почему… Что ты тут делаешь? – Ну почему это снова происходит? Почему люди думают, что подкараулить меня в туалете – это отличное начало разговора? Я натягиваю штаны.

– Это насчет Энтони. – Эрик делает пару шагов вглубь комнаты. Я неохотно открываю кабинку и выхожу к нему. – Я не хотел, чтобы он услышал. Он в ярости, да? – спрашивает он нервно. Я открываю рот, чтобы ответить, но он продолжает: – Конечно, да. Наверное, ненавидит меня. И ты, наверное, тоже. Я клянусь, что не использовал Энтони потому, что его можно держать в секрете. Я не хочу держать его в секрете, просто… Папа позвонил мне. Он спросил, где я. Я думаю, он догадался, и… Он не… А Энтони… Он, ну ты знаешь…

Я его перебиваю:

– Эрик, мне кажется, тебе стоит рассказать все это, – я показываю глазами на дверь, – кое-кому.

Он с негодованием мотает головой, и вид у него жалкий.

– Не могу, он меня избегает. Если он не хочет со мной говорить, я не хочу его заставлять. Я просто хотел, чтобы он знал, что случилось. – Он отрывает взгляд от пола и смотрит на меня. – Если бы ты могла просто…

– Эрик, мне не стоит вставать между вами двумя, – твердо говорю я. Энтони сам мне сказал, что хочет поставить отношения с ним на паузу, и я пообещала ему, что не буду вмешиваться или торопить его. Рассказать Эрику что-то о чувствах Энтони означало бы пойти против его желания и нарушить данное ему слово.

– Но… – начинает Эрик.

– Никаких но. Я на твоей стороне, Эрик, но ты должен с ним поговорить сам, – говорю я, давая понять, что разговор окончен.

Эрик обреченно кивает.

– Просто он мне очень нравится, – говорит он, помолчав. Он стукает костяшками о раковину и собирается уходить.

– Эрик, – зову я. – Дай сюда свой телефон.

– Зачем? – Его глаза подозрительно сузились, но он протягивает мне телефон.

– Затем, что, когда у вас все наладится с Энтони, – говорю я ему, пока вбиваю свой номер ему в записную книжку, – я хочу услышать об этом, но не в туалете. – Я возвращаю телефон Эрику, на чье лицо обратно вернулась улыбка.

Он кивает мне и толкает дверь. На мгновение я задумываюсь, заметил ли кто-то его выходящим из женского туалета, а потом возвращаюсь в кабинку и делаю то, ради чего туда пошла изначально. И выхожу обратно в зал через пару минут.

Я направляюсь к нашему столу, но останавливаюсь, увидев со спины Оуэна, пересевшего обратно на другую сторону стола; он пишет в блокнот. Я не знаю, хотела ли бы я, чтобы он отсел, но вроде парни так не отсаживаются, если им понравилось то, что происходило до этого.

Это даже обидно. Я раздумываю, не плюхнуться ли мне на сиденье рядом с ним, чтобы наши плечи соприкасались, как несколько минут назад. Порыв, наполовину инстинктивный, наполовину более глубокий, подталкивает меня испытать снова то, каково это было – прижиматься к нему, пока он смотрит на меня, будто не веря своему счастью. Чтобы…

«Нет». Оуэн отсел не просто так. Я должна это уважать. Я чувствовала себя хорошо, когда прислушалась к желанию Энтони относительно отношений с Эриком, и такого же заслуживает и Оуэн. Если бы он мне и нравился (что еще не факт, не совсем, не так, как нужно для отношений), я не хочу втягивать его во что-то, чего он не хочет сам. Не говоря уже о том, что у него есть девушка.

Я проскальзываю на сиденье напротив него. Чувствуя себя храброй, почти безрассудной, я хватаю кусок остывшей пиццы «Монтекки-мясоеды». Оуэн не поднимает голову от блокнота.

– Я собираюсь позвать Уилла в тот клуб, где играют студенты-диджеи, – сообщаю я небрежно.

– Погоди, что? – Оуэн резко поднимает голову. Синие чернильные пятна виднеются у него на шее, сразу под уголком челюсти, и я задумалась, что же у него было на уме, когда он потирал шею. – А что с вершиной Бишоп? – спрашивает он осторожно, не то с облегчением, не то с разочарованием.