Карфаген должен быть разрушен - Александр Немировский

— Какого врача?! Чтобы он увидел Филиппа у меня в передней?!

Филарх вопросительно посмотрел на Деметрия.

— Я придумал, — сказал тот, с усилием поднимая голову. — Скажи этому Филиппу, что бежишь за врачом, а сам — за стражниками! Пусть свяжут самозванца и доставят в закрытой повозке в Лаодикею. Поедешь с ними и проследишь, чтобы ночью его посадили на наш сторожевой корабль. Нет! Поедешь сам до Остии и сдашь самозванца претору. Пиши. — Филарх взял папирус и каламос. — «Примите задержанного в Антиохии самозванца, объявившего себя Филиппом. С почтением, Деметрий, сын Селевка, воспитанник Рима». Написал?

Филарх кивнул головой.

— Не забудь поставить мою печать. Вот теперь в Риме поймут, на кого можно положиться. А теперь иди. Что ж ты стоишь? Иди!

«Публий Сципион Полибию желает радоваться!

Ты просил меня писать, и я выполняю твою просьбу тем охотнее, что с того времени, как покинул Рим, мысленно все время с тобой.

Итак, я на войне, как говорят мои бывалые товарищи по оружию, самой странной и страшной из войн, в какой им приходилось участвовать. На самом деле, последняя из наших войн, война с Персеем, длилась неполных три года. Здесь же войне не видно конца. Ни одна из битв не может решить ее исхода. Консул Тиберий Семпроний Гракх, да будут к нему милостивы маны, в своей реляции сенату заявил, что разрушил триста городов кельтиберов[86]и завершил войну. То, что он назвал городами, это крепости, которые восстанавливаются после их разрушения уцелевшими кельтиберами. Война то утихает, то разгорается, как пламя костра. Поэтому я бы назвал ее огненной войной. Так же как для огня нет разницы между временами года и суток, у этой войны нет никаких правил и ограничений, я бы сказал, никаких законов, лишь бы было чему гореть.

А теперь я расскажу тебе о деле под Интеркатией. Это укрепленное поселение племени ваккеев[87]. Консул приказал разбить лагерь, и едва воины вырыли ров, насыпали вал, укрепили его кольями, как из ворот Интеркатии выехал вперед великан на низкорослом, как у всех испанцев, коне. Ноги его едва не касались земли, панцирь на его груди пламенел в лучах заходящего солнца. Приблизившись к нам на полет стрелы, он сорвал с головы шлем, так что длинные волосы рассыпались по его плечам, и что-то громко выкрикнул на своем варварском языке.

«Вызывает на бой», — объяснил мне центурион, трижды побывавший в Испании. «Почему же никто не принимает вызова?» — спросил я. «А кому охота рисковать жизнью, — ответил он, — в одиночном бою с ваккеями лучше не иметь дела».

Проскакав вдоль линии нашего вала на том же безопасном расстоянии, всадник повернул своего коня и с песней удалился в свой город. Варвары, высыпав на стены, приветствовали его торжествующим ревом, словно победителя.

Наутро повторилось то же самое, только кто-то из наших попытался достать всадника стрелой и, разумеется, не попал, вызвав его хохот. Вот тогда-то я и принял решение вступить в схватку с наглецом и отправился к консулу за разрешением. Тот, услышав о моем намерении принять вызов, пожал плечами: «Конечно, было бы хорошо наказать этого варвара и поднять боевой дух нашего войска. Но ведь он выше тебя на две головы». — «В лагере многие выше меня, — сказал я, — но они терпят издевательства варвара». Консул покраснел — он сам ведь высокого роста — и раздраженно бросил: «Делай, как хочешь. Я не возражаю».

Вечером ваккей вновь выехал из крепости. И сразу я поскакал ему навстречу. Подо мной был рыжий жеребец той же породы, что твой Лахтун, да будут к нему милостивы подземные боги коней, если они существуют. Ощущая мое бешенство, конь вздымался на дыбы, а испанская лошадка невозмутимо трусила под своим седоком. Нас разделяло шагов сорок. Я едва различал черты лица противника. И вдруг — мог ли я ожидать! — он метнул на таком расстоянии дротик. И не промахнулся! Конь подо мной зашатался, но не упал. Я успел соскочить на землю и остался на ногах. Обнажив гладиус, я двинулся навстречу. Ваккей тоже спешился и, что-то вопя, наступал на меня. Я применил прием, которому ты меня научил, и поразил противника в незащищенное панцирем место. Сняв с убитого доспехи, я возвратился к своим. Жаль, что я не консул, а военный трибун. Это лишило меня возможности принести свой трофей Юпитеру Феретрию, что удалось сделать всего четверым полководцам, начиная с Ромула. Но поединок возвысил меня в глазах легионеров. Консул же, чтобы от меня отделаться, отправляет меня в Африку за боевыми слонами. Жди писем оттуда.

Твой Публий».

Андриск лежал в трюме со связанными руками. Все шло, как по маслу, и вдруг под ногами разверзлась пропасть. По приказу царя его схватили и бросили в трюм. Можно было ожидать самого худшего: его выдадут ромеям и, как преступника, пригвоздят к кресту.

Андриск пошевелился, и крыса, наблюдавшая за пленником, отскочила в сторону. Зверек был таким же остроносым и острозубым, как царский секретарь Филарх, заманивший его в ловушку. «С каким бы наслаждением я размозжил ему голову», — подумал Андриск.

Рядом за перегородкой послышалось падение чего-то тяжелого, возня, сопение и визгливый выкрик: «Отпусти! Что ты делаешь?» В ответ кто-то раскатисто захохотал.

Прошло еще несколько мгновений, и открылась крышка люка. В отверстие свесилась чья-то голова и вслед за нею рука с ножом. На Андриска с видимым сочувствием смотрел старик с лицом кирпичного цвета, обросшим седыми космами.

— Выходи, Филипп! Ты свободен! — крикнул он.

Андриск не заставил себя ждать. Он подбежал к лесенке и, поднявшись на несколько ступенек, протянул вверх связанные руки. Незнакомец, человек огромного роста и могучего телосложения, полоснул по веревкам ножом.

И вот они стоят, прижавшись спинами к перилам. Потирая ладонями отекшие кисти, Андриск слушает рассказ освободителя, судя по проницательному взгляду и твердым чертам лица, человека умного и решительного.

— Меня зовут Николаем. Я служил на царском корабле твоего отца Персея. Когда же ромеи сожгли наши македонские суда или увели их к себе, перешел на службу к Селевку, а затем к Антиоху. Меня уже считают сирийцем. Когда Деметрий, бежав из Рима, оказался в Тире, я стоял там на починке. Мне выпала честь отвезти царевича в Лаодикею, где его с ликованием встретил народ. Тогда он нам казался орлом, а теперь всем известно, что это пьяный петух. — Он вытащил свиток папируса с обломанной царской печатью и, протянув его Андриску, сказал: — Вот письмо, которое Филарх должен был вручить ромеям.

Андриск взял папирус и, быстро пробежав его глазами, прочел вслух:

— Примите задержанного в Антиохии самозванца, объявившего себя Филиппом…

— Самозванца! — громко расхохотался моряк. — Сам он самозванец. Антиохийцы уверены, что ромеи убили царевича и вместо него подсунули какого-то пьянчужку. Тебя же я сразу узнал. Помню тебя мальчишкой, как ты по верхней палубе носился.