Сокрытые лица - Сальвадор Дали

Ce n’est pas son pays!

Вероника Стивенз поворотила лицо к Америке, но, в отличие от жены Лота, не обернулась, ибо по своей девственной природе уже владела той же биологической непогрешимостью, что и страна, сильная и цельная, к коей она устремилась, коя была ее домом.

Одиннадцатого июня, после нескольких месяцев отсутствия и на следующий день по прибытии из Лондона, графа Грансая в его апартаментах в гостинице «Мёрис» разбудил камердинер Гримар. Он сообщил, что графа в гостиной ожидает князь Ормини, желает видеться.

– Пусть войдет, – сказал Грансай, подымаясь и устраиваясь на подушках, а едва Гримар раздвинул портьеры, граф оказался пред желтозубой, несколько лошадиной улыбкой князя, безупречно облаченного в верховую одежду и с хлыстом для поло в руке.

– Я провел чернейшую белую ночь в жизни, – сказал д’Ормини флегматично, откинув покрывало и устроившись на краю графской кровати. – Видите ли, из квартиры Ольги на улице Риволи, как из ложи, открывается роскошный вид на площадь Согласия – и на входящие войска.

– Гримар, конечно, верх сдержанности – такой славный малый, но и он, когда будил меня, ни словом не обмолвился о том, что в город вошли немцы, – воскликнул Грансай, пытаясь выхватить хлыст из рук д’Ормини.

– Что ж, старина, я видел прибытие первого солдата Гитлера, – начал д’Ормини. – Среднего роста, довольно тщедушный. Случилось это в половине пятого утра, в это время на площади Согласия ни души, даже ни кота. И тут вдруг кот, серый, потрусил через площадь, чуть ли не ползком, тревожно, и все поглядывал на Королевскую улицу. Внезапно припустил бегом. И тут же возник мотоциклист, которого мы не слышали, – сделал широкий круг на малой скорости, остановил мотоцикл, достал пару сигнальных флажков – они у него лежали в карманах, свернутые. Вскинул руки и, будто каждый день этим занят, замахал, как дирижер, отдал приказ на вход и принялся управлять движением… Тут появился авангард нацистских моторизованных дивизий, уверенно, непрерывно, танки справа, грузовики слева… друг мой, это как наполняющаяся ванна, оно продолжалось вот прямо до сего момента, столь же однообразно – представляете? Занятно, – продолжал он, пытаясь попасть хлыстом по единственной летавшей в комнате мухе, а та упорно возвращалась на одно и то же место в изножье, на пуховое одеяло, – занятно было видеть того парня, врага, – он же враг, совершенно точно, – одного, посреди громадной площади в сердце Парижа, всего в выстреле от любого окна вокруг… Уж точно не один я глядел на него и думал об этом… Ах, дорогой мой Грансай, вы еще увидите, – сказал д’Ормини с долгим, разочарованным вздохом, – какого безобразного цвета все эти танки и грузовики: грязная зелено-серая армия – слишком мрачная, слишком химическая. Она совсем не идет к жемчужно-серому, непостижимому оттенку Парижа, цвета ласточкиного помета. – И когда он это произнес, вдруг показалось, что едкий запах аммиака, исторгаемый «пометом», даже при одном упоминании вызывает слезы на глазах.

– У этих немецких ублюдков никакого такта, – сказал Грансай, вставая и облачаясь в халат. Потом вернулся и уселся на кровать, с которой д’Ормини перебрался на диван под окном и растянулся на нем. – В глубине души они нас боготворят, в противном случае стали бы они утруждать себя тащиться в такую даль, груженные пушками и по такой доброй воле? В вас все это не вызывает ли самоубийственных чувств? – спросил Грансай.

– Не шутите об этом, – ответил д’Ормини. – Мы – те, кто все время болтает о самоубийстве и в конце концов совершает его. Но на самом деле вы точно подметили, хотите верьте, хотите нет. Этим утром я склонен был к самоубийству, но не от отчаянья, ибо вопреки всему не могу заставить себя смотреть на все это настолько пессимистически… просто это все надолго… На сей раз это леность, леность куда-то убегать, налетать на тысячу трудностей, короче говоря, непреодолимая леность перед лицом всего. Подошел я к зеркалу побриться, и эта операция, которую я стоически переношу каждое утро, вдруг показалась мне нечеловечески скучной, такой, что невозможно ее проделать еще раз; клянусь вам, я помедлил мгновенье, решая, побриться или перерезать себе горло.

– И в итоге решили отпустить бороду, – сказал Грансай.

– Именно, – отозвался д’Ормини, снисходительно потирая подбородок, уже чуть шершавый. – Это первое, что нужно делать, если решил жить дальше. В паспорте можно чудить как угодно, а вот борода требует времени… Сейчас она уравновешена моим нарядом для поло, он позволит мне сегодня быть в городе. Моим лошадям надобен я, в противном случае немецкой армии станут надобны они . Завтра уезжаю в Африку. Когда догоните? Мои владения под Касабланкой всегда в вашем распоряжении. Моя яхта – на якоре неподалеку. Если опасаетесь опийных дел, просто устройтесь на яхте и будьте у меня как дома. Сесиль Гудро едет со мной… Помните: Африка все решит!

– Решит! – Грансай взъярился, на сей раз вырвал хлыст и перегнул его пополам.

– Что такое? – спросил д’Ормини, гордясь тем буйством, что, похоже, наконец захватило графа, пробудило его от очевидной апатии. – Ах, конечно же, ничего не решено, – нетерпеливо продолжил д’Ормини. – В 1918-м маршал Петэн остановил немцев на Сомме, в этот раз – в Париже!

– Хватит шуток, прошу вас! – сказал Грансай, возвращая ему хлыст, сломанный надвое.

Д’Ормини сложил его на мраморную каминную полку и, вынув жемчужную булавку из галстука, пытался теперь воткнуть ее обратно строго посередине и от сосредоточенности прикусил язык. Грансай взял князя под руку, стараясь, однако, не отвлекать его от этого действа, и ждал окончания, наблюдая в зеркало. Когда булавка наконец оказалась на своем месте, Грансай сказал:

– У нас, правда, есть флот… и колониальная армия, Вейган, Ноге… А что Дарлан будет делать?

– Он оппортунист, – сказал д’Ормини, – но и ему уготована rôle …

– Да и нам, – заключил Грансай тихо.

Грансай уже направился к внешней двери и ждал д’Ормини, взгляд его под пленкой чувств – решителен. Прежде чем расстаться, друзья с неожиданным пылом расцеловались в обе щеки, вгоняя ногти друг другу в плечи в кратком объятьи, и договорились встретиться в Африке.

В тот же вечер, первый в Париже, оккупированном немцами, у Грансая в половине седьмого случилась встреча с Соланж де Кледа в ее доме на улице Вавилон. И, как все часы в этом мире – даже часы обстоятельств – могут быть растянуты и повторены, все, кроме смертного, жестко определенного, Соланж вновь была готова к визиту Грансая, которого ждала с начала войны – почти год!

Какие только чувства не пережило ее сердце – от предельного сопротивления до податливой нежности! В хрупком состоянии, присущем влюбленным, как могло чистое, теплое яйцо щедрости ее души все еще не разбиться? Если даже скорейшее облегчение кажется слишком отсроченным тому, кто в нем нуждается, какую вечность, казалось, пришлось ждать Соланж! Она хотела лишь ответной любви. Она уже готова была просить у графа прощения от всего сердца, более не призывая в свою защиту высокомерную гордость, тиранически безропотную, униженную во всем? Она, может, и угнетена, оскорблена, да! – зная, что Грансай не считал ее неблагодарной за все щедроты, кои одно лишь его уважение могло обеспечить ей. Соланж, бедная дурочка, не таила никаких иных упреков к своему деспоту, нежели те, что не зависят от его воли: слишком долгое время ожидания этой встречи по вине обстоятельств, навязанных войной. В глубине своей признательности Соланж зашла так далеко, что вновь благодарила судьбу за ниспосланные мученья непрерывной агонии ожидания, ибо ничто не слишком поздно, если случается, а теперь их шансы на примирение укрепились ее полным отказом от всех остатков достоинства и гордости, кои все еще жили в ней во время их последней напряженной встречи, и они могли бы поставить под угрозу ее стяжанье успеха. Сейчас она уже знала, как утишить протесты ее человеческого самоуважения и растоптать их! Никаких больше уровней, никакой обороны – женщина, отдающая себя, прекраснее, чем прежде, чище в намерениях! С каким красноречием сможет она теперь просить его милости, с какой расточительностью оттенков искреннего сожаления насытит свой слог, смягчая до сладости последние подозрения злой памяти Грансая. Она собрала столько страсти и нежности – для этого единственного мига…